Историческая философія въ "ВОЙН47 и МИРЪ"

Приступая къ разбору извістннхь историко-философскихъ раасужденій JI. Н. Толстого въ "Войні и мирі"-романі, напи- санномъ около двадцати літа тому назадъ у, но и до сихъ поръ сравнительно мало разсмотрінномь съ этой стороны,-мы могли бы сослаться на распространенную поговорку насчетъ "поздно* и "никогда", если бы романъ "Война и миръ" не принадлежалъ къ числу произведеній, пересматривать которыя для критики никогда не бываетъ поздно. Кромі* того, самая тема можетъ именно теперь считаться почти современной въ виду пастоящаго направления литературной деятельности Толстого,-направленій, въ которомъ на первомъ плані* стоить именно философствованіе, хотя бы и совсімь въ иной области, не затронутой въ отвле- ченныхъ разсужденіяхь "Войны и мира" объ исторіи вообще. Говоря объ исторической философіи Толстого, мы иміемь въ виду ті страницы его романа, гді послідній переходить, такъ сказать, въ абстрактный философскій трактата3),-и только этотъ трактата подвергнемъ анализу, не касаясь вопроса о томъ, насколько вірно или невірно освіщеніе, въ какомъ являются у Толстого дійствительньїя историческія собьггія воспроизведенной имъ эпохи. Съ извістной точки зрінія и это, конечно, пред- ставляетъ интересъ, но уже меніе общаго и боліє спеціальнаго характера, въ сравненіи съ разрішеніемь принцишальныхъ вопросовъ исторической философіи.

"Война и миръ* и по формі, и по содержанію можетъ раз- сматриваться, какъ синтезъ поэзш, исторіи и философіи, этихъ трехъ главныхъ органовъ человіческаго самопознанія. По основному замыслу-это то же самое, что .Божественная Комедія* Данте, въ которой слиты воедино позтическіе, историческіе и философскіе элементы, хотя со стороны внішняго, техническаго единства "священная поэма* великаго флорентинца далеко оставляете за собою "Войну и миръ". Въ "Войні и мирі" какъ бы перепутаны страницы изъ трехъ отдільннхь книгъ: изъ романа въ собственномъ смислі, т. е. семейной хроники Ростовыхъ и Болконскихъ, изъ историческаго сочиненія о войнахъ Россіи съ Наполеономъ I и изъ философскаго трактата о сущности историческаго движенія вообще,-до такой степени каждый элементе выступаете самостоятельно, хотя они и соединены между собою, съ одной стороны, містами переходнаго характера отъ романа къ исторіи, гді изображено участіе вымышленныхъ лицъ семей* ной хроники въ дійствительннхь собнтіяхь и вліяніе послід- нихъ на эти лица, а съ другой-містами переходнаго же характера оте исторіи къ философіи, въ которыхъ собьггія дають поводь для отвлеченнаго равсужденія на общую тему или служать иллюстраціей теоретическихъ тезисовъ. Эти переходный міста играютъ роль спайки между тремя составными частями, получающими, благодаря ей, видъ одного цілаго: безъ этой спайки П093ІЯ, исторія и философія представляли бы собою три не- равнаго объема и разнороднаго содержанія книги, случайно сброшюрованныя и переплетенный вмісті. Мало того: такъ какъ центръ тяжести всего произведенія лежите въ романі, и такъ какъ философскій трактате примыкаете непосредственно только къ исторической части, которая сама занимаете въ ціломь все- таки второстепенное місто, то трактате этотъ, кромі того, и по отвлеченности своей столь мало подходящій къ художественной образности двухъ другихъ частей, и кажется какимъ-то совершенно лишнимъ придаткомъ, нарушающимъ гармонію цілаго, какъ, впрочемъ, нарушаюте ее міста, гді Толстой превращается въ военнаго историка и въ доказательство правильности своихъ взглядовъ поміщаєте даже впереди текста планъ бородинскаго сраженія. Указываю на такое построеніе всего произведенія съ двоякою цілью: во-первыхъ, этимъ определяется отношеніе философскаго трактата къ цілому въ "Войні и мирі", какъ не исчерпывающая въ отвлеченной формі всего содержанія про- изведенія, по связи этого трактата только съ однимъ историче- скимъ элементомъ "Войны и мира"; во-вторыхъ, отказывая про- изведенію въ техническомъ единстві, я имію въ виду вскрыть это механическое цілое, чтобы обнаружить въ его основі единство другого рода, единство внутреннее, его самую общую концепцію, то, что комментаторы Данте по отношенію къ "Божественной Комедій" очень характерно называли "idea madre'. Представьте себі, что Толстой построилъ "Войну и миръ" по другому, боліє совершенному съ формальной стороны плану, и что планъ этотъ былъ бы такой. Говоря схематически, его произведете оказывается въ расположены трехъ указанныхъ выше элементовъ вытянутымъ по прямой линіи: романъ переходить въ исторію, исторія - въ философію, и послідняя съ первымъ составляютъ два полюса; но не ограничься Толстой въ своихъ отвлеченныхъ разсужденіяхь одною историческою жизнью, а дай въ нихъ місто и вопросу о жизни личной, столь богато и разнообразно воспроизведенной въ семейной хроникі, и свяжи онъ эту расширенную философію съ романомъ переходными містами,-сближеніе двухъ полюсовъ превратило бы прямую лині го въ замкнутый въ себі циклъ романа, переходящаго въ исторію, исторіи, приводящей къ философіи, и философіи, опять соприкасающейся съ романомъ. Вотъ въ центрі воображаемаго цикла и поміщалась бы основная идея цілаго, носительница его вну- тренняго единства. Конечно, формулировать эту идею въ немно- гихъ словахъ такое построеніе .Войны и мира", пожалуй, и не облегчило бы, но она выступала бы рельефніе и сама давалась бы въ руки,-эта центральная идея. А она, именно, существуешь и при теперешнемъ несовершенномъ архитектоническомъ плані "Войны и мира": есть здісь одна мысль, къ которой не даромъ же неразъ возвращается Толстой, и эта, а не другая какая- либо мысль, иміеть право на значеніе центральной идеи всего произведенія. "Жизнь, - говорить, во-первыхъ, Толстой, - настоящая жизнь людей съ своими существенными интересами здоровья, болізни, труда, отдыха, съ своими интересами мысли, науки, поззіи, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла, какъ и всегда, независимо и вні политической близости и вражды съ Наполеономъ и внгь всевозможныхъ преобразованій... Есть дві стороны жизни въ каждомъ человікі,-замічаеть онъ, во-вто« рыхъ:-жизнь личная, которая тімь боліє свободна, чімь отвле- ченніе ея интересы, и жизнь стихійная, роевая, гді человікь неизбежно исполняете предписанные ему законы. Человікь сознательно живетъ для себя, но служить безсознательнымъ орудіемг для достиженія историческихъ общечеловіческихь цілей". "Какъ солнце и каждый атомъ эеира,-читаемъ мы въ третьемъ місті,-есть шаръ, законченный въ самомъ себі, и вмісті съ тімь только атомъ недоступпаго человіку по огромности цілаго,-такъ и каждая личность носить въ себгь свои цтьли и между тЬмъ носить ихъ для того, чтобы служить недоступнымъ человеку цгьлямъ общимъи. Въ приведенныхъ словахъ, по моему мнінію, и заключается "idea madre" "Войны и мира": это произведете ТОЛСТОГО есть, такъ сказать, историческая поэма на философскую тему о двойственности человіческой жизни; въ немъ Толстой изображаете обі эти жизни, иллюстрируя свою мысль на фиктивныхь и фактическихъ примірахь переплетающихся между собою семейной хроники и национальной эпопей, но переводя на отвлеченный языкъ философіи только часть всей своей мысли, т. е. свой взглядъ на жизнь историческую. Все въ "Войні и мирі", не относящееся прямо къ философіи въ формі трактата, мы разділили съ внішней стороны на ро- манъ и исторію, т. е. на вымыселъ и правду, но со стороны внутренней нужно принять туте другое діленіе: Толстой изоб- разилъ здісь человіческую личность въ разныхъ ея модифи- каціяхь, пользуясь одинаково ббразами, созданными его чисто- поэтическимъ творчествомъ, и историческими фигурами, воспроизведенными на основаній опреділеншяхь фактическихъ данныхъ, и представилъ въ ряді картинъ историческое движеніе международной борьбы, выводя безразлично на сцену и дійстви- тельно существовавшпхъ людей, и лица, родившіяся въ его собственной фантазій. Другими словами, романъ и исторія-дві формы, подъ каждою изъ которыхъ скрывается одно и то же, хотя и двойственное содержаніе, т. е. изображеніе человіческой личности и историческаго движенія въ ихъ взаимпыхъ отноше- ніяхь. Внішнее соединеніе переплетающихся между собою романа и исторіи, семейной хроники и національной эпопеи основано въ "Войні и мирі" на представленій участія въ событ1яхъ всіхь людей, а не однихъ такъ называемыхъ историческихъ лицъ, и на представленій вліянія собитій на личную жизнь и личную судьбу этихъ самыхъ людей, а не на одні націй, государства, политическія системы и т. п., взятыя въ отвлеченіи оте реаль- ныхъ человіческихь существъ. Если самый замыселъ дать въ одномъ произведеніи синтезъ поззіи, исторіи и философіи СЛІ- дуетъ признать однимъ изъ самыхъ крупныхъ явленій во всей нашей литературі, то еще боліє грандіозной представляется намъ та общая философская мысль, которую положилъ Толстой въ основу своей исторической поэмы, какъ бы мы ни относились къ выводамъ, дЪлаемымъ Толстымъ изъ этой мысли.

Въ исторіи человікь является существомъ активнымъ и пассивнымъ: онъ дійствуете въ исторіи, и исторія дійствуете на него. Въ своей великолепной исторической композиціи Толстой изображаете оба эти дійствія съ той точки зрінія, съ какой самъ смотрите на историческую жизнь вообще, и устано- вленіе этой точки зрінія, развитіе возникающихъ изъ основного взгляда положеній и составляете содержаніе его историко-фи- лрсофскаго трактата. Представить человіка, какъ активное и пассивное существо исторіи,-задача, достойная писателя, который хотіль выступить въ одномъ и томъ же произведеніи и въ качестві художника, и въ качестві мыслителя, и которому потому предстояло коснуться интереснійшихь проблемъ психо- логіи и соціологіи. Посмотримъ, какъ Толстой справился съ этой задачей.

Дійствіе исторіи на человіка бываете вообще двоякаго рода: одно способно заинтересовать психолога, другое-соціолога; первое состоите въ непосредственномъ вліяніи событай на чело- віческую душу, въ ихъ, такъ сказать, вторженіи во внутренній мірь человіка; второе заключается въ томъ, что историческое движете пересоздаете формы общественной жизни, опре- діляющія извні всю жизнь личности. Толстой съ болыпимъ успіхомь выполнилъ свою задачу, какъ психологъ: начиная съ художественнаго пріема описывать собнтія по производимымъ ими впечатлініямь на лицъ, въ нихъ дійству ющихъ,-такъ онъ описываете шенграбенское діло или аустерлицкую битву по впечатлініямь князя Андрея или Николая Ростова, изображаете прііздь императора Александра въ Москву въ волненіяхь Пети,- и кончая самимъ содержаніемь "Войны и мира", заключающимся, въ значительной степени, въ воспроизведеніи процесса внутрен- няго перерожденія личности подъ сложпымъ и разнообразнымъ вліяніемь цілаго ряда собнтій. Толстой мастерски справился съ этой субъективной стороной историческаго движенія, съ личными впечатлініями оте собьітій, переходящими и въ мотивы ЛИЧНОЙ деятельности ВНІ замкнутыхъ преділовь ЧИСТО ИНДИВИГ- дуальнаго бнтія. Тутъ Толстой проникаетъ въ самую глубь взаимодійствія между личностью и исторіей, составляющаго суть процесса движущейся общественной жизни. И эта личность въ своемъ пассивномъ и активномъ отношеніи къ исторіи выступаешь у него въ громадномъ количеств^ человіческихь экземпляровъ-историческихъ фигуръ и вымншленныхъ лицъ, полйтическихъ деятелей и частныхъ людей,-экземпляровъ, такъ сказать, индивидуальныхъ, съ обстоятельцой характеристикой каждаго, и экземпляровъ массовыхъ, въ роді мужиковъ, сжигающихъ сіно, чтобы оно не досталось врагу, или бЪгущихъ солдатъ, видь которыхъ вызываешь у Кутузова энергичное восклицаніе: "мерзавцы"! Оставляя въ стороні созерцаніе исторіи со всіми его послідствіями для внутренней жизни человека, какъ факть чисто личнаго бнтія, пока это созерцаніе не вызы- ваетъ человека къ деятельности, Толстой въ своей исторической философіи разсматриваетъ вопросъ о дійствіи человека въ исторіи и вмісті съ этимъ переходишь на почву соціологіи. Но дійствіе исторіи на человека состоишь не въ одномъ непосредственно мъ вліяніи собнтій на душу, на внутренний мірь личности: личная жизнь обусловлена известными соціальними формами, изменяющимися путемъ историческаго процесса; отъ этихъ формъ, отъ всего уклада общественной жизни зависятъ полнота, свобода и благополучіе личнаго бнтія, и представить дійствіе исторіи на человека съ этой стороны есть задача соціолога. Но Толстой здісь-то и допускаешь громадный пробіль въ своей исторической философіи: по его словамъ, какъ мы виділи, настоящая жизнь людей со своими существенными интересами идетъ всегда независимо и вні всевозможныхъ преобразованій, какъ будто формы общественной жизни безразличны по отношенію къ существеннымъ интересамъ индивидуальная бнтія, требующимъ удовлетворенія. Какое капитальное значеніе иміегь этотъ пунктъ во всей исторической философіи "Войны и мира",-мы еще увидимъ.

Мы привели выше три міста изъ "Войны и мира", въ которыхъ выражена основная концепція всего произведенія: это- мысль о двойственности человіческой жизни. Въэтой концепцій мы обнаружили существенный пробіль: Толстой игнорируешь соціологическую сторону исторіи, "всевозможный преобразова- нія", какъ онъ выражается, которыя будто бы безразличны для "настоящей1' жизни. Во второмъ изъ приведенныхъ мість, выра- жающихъ общую концепцію "Войны и мнраа, сказано, что упомянутая двойственность существуетъ въ жизни каждаго человека. Не даромъ поэтому Толстой заставляетъ принимать участіе въ историческихъ собъгияхъ лица, созданный его творческой фан- тазіей, и вводить въ ряды обыкновенныхъ смертныхъ, въодинъ ЧЄЛОВЄЧЄСКІЙ росте съ ними, чисто историческія фигуры: участіе въ исторіи не есть привилегія однихъ героевъ, двойственность жизни присуща каждому человеку. На этомъ Толстой даже особенно настаиваетъ. "До тЬхъ поръ,-говорить онъ въ одномъ МЄСТЄ своихъ разсужденій,-до ТЄХЬ поръ, пока пишутся исторіи отдЬльныхъ лицъ,-будь то Кесари, Александры или Лютеры и Вольтеры,-а не исторія всгьхъ, безъ одного исключенія, всЄхь людей, принимаюшихъ участіе въ собьітіи, нЄть никакой возможности описывать движете человечества безъ понятія о силе, заставляющей людей направлять свою деятельность къ одной ЦЄЛИ". Отвечая на вопросъ объ этой силЄ, онъ находить, что "движеніе народовъ производить не власть, не умственная деятельность, даже не соединеніе того и другого, какъ то думали историки, но деятельность всгьхъ людей, принимающихъ участіе въ событш". Мы согласимся съ Толстымъ, что съ такой точки зрЄнія "непосредственно уловить и обнять,-словомъ, описать жизнь не только человечества, но одного народа представляется невозможнымъ", ибо "жизнь народовъ не вмещается въ жизнь несколькихъ людей". Какъ же поступаете самъ Толстой въ опи- саніи взятаго имъ историческаго движенія? Съ одной стороны, онъ выводите на сцену несколькихъ людей, о которыхъ говорять историки, съ другой-еще некоторыхъ людей, созданныхъ его воображеніемь, но эти некоторые люди въ его воображеніи делаются типическими представителями всЄхь другихъ, одновременно принимающихъ участіе въ событш. "Движеніе рус- скаго народа на востокъ, въ Казань и Сибирь, выражается ли въ подробностяхъ больного характера Ивана IV-ro и его переписки съ Курбскимъ?--спрашиваете Толстой въ поясненіе своей мысли о томъ, что жизнь народовъ не вмещается въ жизнь несколькихъ лицъ. Конечно, нЄть; но движеніе русской народной массы на востокъ можно до некоторой степени обобщить въ біографіяхь одного какого-либо человека или несколькихъ лицъ, уходившихъ въ Казань и Сибирь, и, въ сущности, то же самое делаете Толстой въ "Войне и мире", заменяя всЄхь русскихъ людей, принимавшихъ участіе въ собитіяхь, несколькими типи- ческими представителями, играющими роль въ романі* или случайно появляющимися въ историческихъ описашяхъ. Онъ протестуете противъ стараго пріема историковъ .разсматривать ДЄЙСТВІЯ одного человека, царя, полководца, какъ сумму производишь людей, тогда какъ сумма проиэволовъ людскихъ никогда не выражается въ деятельности одного историческаго лица",- я рекомендуете другой способы "только,-говорите онъ,-до- пустивъ безконечно - малую единицу для наблюденія-диффе- ренціаль исторіи, т. е. однородный влеченія людей, и достиг- еувъ искусства интегрировать (брать суммы этихъ безконечно малыхъ), мы можемъ надеяться на постигновеніе законовъ исторіи". Такъ и поступилъ Толстой въ "Войне и мирЄ": онъ старался принять въ расчете однородный влеченія всЄхь людей, участвовавшихъ въ событ!яхъ, а результатомъ того, что онъ называете интеграціей, были выведенныя имъ лица, суммирую- щія въ несколькихъ образахъ массы индивидуумовъ, однород- яыхъ по характеру или общественному похоженію, однородныхъ да протяженіи всей своей жизни иди въ отдельные моменты, подъ вліяніемь чувства страха, переходящаго въ панику, него- дованія при виде оскорбленной народной святыни и т. п. Въ конце концовъ, у Толстого действуете всЄ, хотя онъ показываете намъ только нЄкоторьіхь, и какъ искусно заставилъ онъ действовать вмЄстЄ людей, действительно существовавшихъ, и лица, рожденныя его творческимъ воображеніемь! Онъ съ боль- шимъ успЄхомь отказался оте традиціи стараго историческаго романа, грЄшившаго противъ правды двоякимъ образомъ: старый историческій романъ или выводи ль на первомъ плане настоящія историческія фигуры на ихъ героическомъ пьедесталЄ, сочиняя о нихъ разныя небылицы и выдумывая целыя собнтія, или же заставлялъ действительный события совершаться исключительно ВСЛЄДСТВІЄ вмешательства въ исторію вымышленныхъ героевъ, являвшихся въ решительным минуты, чтобы принять участіе въ собьгпяхъ и сделать въ ихъ ходЄ целый перевороте. У Толстого историческій факте представляется безъ искажающихъ прикрась, а вымыселъ не возводится на степень историческаго факта, рЄшившаго судьбу собнтія.

УмЄя понять разнообразіе мотивовъ, которые заставляють всЄхь людей принимать участіе въ исторіи, Толстой и здЄсь до- пустиль, однако, пробель и притомъ весьма существеннаго свойства: разъ онъ отнесся къ соціологической стороне исторіи, къ намінені» культурно-сощальныхъ формъили "всевозможнымъ преобразованіямь", по его собственному внраженію, какъ къ ділу безразличному для настоящей жизни, онъ долженъ быль и ту часть человіческой діятельности, которая направлена на эту сторону жизни, подвергнуть нікоторому остракизму. Толстой доходить даліе до утвержденія, будто сознательное стремленіе къ общему благу путемъ преобразованія формъ жизни даже совсімь невозможно: "для человіка, не одержимаго страстью,-говорить онъ, напр.,-bien pnblic никогда неизвістно; но человікь, совер- шающій преступленіе, всегда вірно знаетъ, въ чемъ состоитъ это благо-. Не мы первые отмічаемь, что вообще Толстой, и не въ "Войні и мирі" только, очень несимпатично даже относится къ общественнымъ діятелямь всякаго рода, и если въ "Войні и мирі" масса людей принимаешь участіе въ исторіи, то подъ вліяніемь стихійной силы чувства; историческое дви- женіе подъ вліяніемь идеи о bien public съ такой точки зрінія должно являться полнійшей загадкой, и было бы очень любопытно посмотріть, какъ справился бы Толстой со своею историческою задачей въ "Декабристахъ", писать которыхъ онъ начи- налъ. Отсюда понятенъ и такой выводъ изъ общей концепцій Толстого: "только одна безсознательная діятельность,-говорить онъ,-приносишь плоды; и человікь, играющій роль въ истори- ческомъ собнтій, никогда не понимаешь его значенія". Если такъ, то остается только объявить совокупность всіхь обше- ственныхъ и историческихъ діятелей за простая орудія исторіи^ не відающія, что творять, а въ эту категорію войдутъ всі, которыя въ той или другой формі направляють свою діятельность къ общественнымъ цілямь. Такъ Толстой и ділаеть, заявляя въ містахь, приведенныхъ мною и заключающихъ его основную мысль,-что въ исторической жизни человікь есть безсознательное, несвободное орудіе чего - то рокового. Вотъ почему и въ своей исторической философіи Толстой ни еди- нымъ словомъ не обмолвился о содержаніи историческаго движенія, какъ изміненія общественныхъ формъ, ограничившись во- просомъ о простомъ механизмі этого движенія, столь, по его мнінію, безразличнаго для "настоящей", по его опреділенію, т.-е. личной жизни. Послідняя, кромі того, представляется ему какъ мы опять-таки виділи въ одномъ изъ приведенныхъ мість, наиболіе свободной, тогда какъ въ жизни исторической .человікь,-по его словамъ,-неизбіжпо исполняешь предписанные ему законы", т.-е. действуете совершенно фатально. После всего сказаннаго, мы надеемся, каждый согласится съ ТЄМЬ, что въ выбранныхъ нами трехъ местахъ действительно заключается основная идея всего произведенія, которою определяется и содержаніе, и характеръ самой исторической философіи "Войны и мира". Разбору этой философіи мы думаемъ, однако, предпослать несколько указаній на то, что, не касаясь содержанія идей Толстого, мы обнаруживаемъ въ трехъ главныхъ элемен- тахъ его произведенія-въ романе, исторіи и философіи-одну и ту же реалистическую тенденцію.

П.

Мы не будемъ, разумеется, останавливаться на художе- ственномъ реализме Толстого: это, во-первыхъ, отвлекло бы насъ отъ главной нашей темы, а во-вторыхъ, туте пришлось бы повторять только истины, сделавшіяся общими местами. Интереснее посмотреть, какъ проявился реализмъ Толстого въ области исторіи и исторической философіи. Реализму обыкновенно противополагаютъ идеализмъ, и очень часто сущность перваго опредЄляють этимъ противопо- ложетемъ. Но намъ кажется, туте, существуете некоторое не- доразумЄнів, нерЄдко спутывающее понятія, потому что подъ идеализмомъ разумЄюте иногда три разныя понятія. Первый смыслъ идеализма,, говоря коротко, относится къ творчеству идеаловъ, т.-е идей того, что должно быть, какъ реализмъ ИМЄЄТЬ отношеніе къ верному воспроизведенію того, что есть на самомъ дгьлгь. Одно другому не противоречите, и одна изъ особенностей русской литературы вообще и произведеній Толстого въ частности заключается въ такомъ сочетаніи реализма съ идеализмомъ, при которомъ существующее на самомъ ДЄЛЄ не смешивается съ долженствующимъ существовать, и въ воспроизводимой жизни усматривается не одна голая "натура", но и стремленіе къ идеалу,-чЄмь напгь реализмъ такъ выгодно и отличается оте французскаго натураливма. ПОСЛЄДНІЙ отнимаете у человеческой ЖИ8НИ целую сторону ея содержанія, но въ ддеали8мЄ есть направленія, сообщающія этой жизни болЄе, чЄмь она на самомъ дЄлЄ представляете: это будете уже идеализацгяі т. е. воспроизведете действительности не такъ, какъ она есть, а известишь образомъ прикрашенное, съ некоторой подмалевкой, приближающей представленій о томъ, чтб есть, къ идеаль- нымъ и, следовательно, НЄДЄЙСТВИТЄЛЬННМЬ ббразамъ. Поэтическая идеализація ведетъ свое начало изъ временъ миеологіи, въ которой впервые известные идеалы воплотились въ ббразахъ боговъ, полубоговъ, героевъ, богатырей и вообще существъ, одаренныхъ нечеловеческими свойствами по части физической силы, совершенствъ всякаго рода и нравственнаго величія, ка- кихъ на самомъ дЄлЄ не быв аетъ. Закваска идеализаціи присуща обоимъ главнымъ направленіямь европейской литературы, классическому и романтическому, какф въ ихъ изначальной форме въ древности и въ средніе века, такъ и въ ихъ новой форме псевдоклассицизма и неоромантизма съ ихъ условными правилами,-и современный НЄМЄЦКІЙ романъ, въ сравненіи съ русскимъ, все еще носить следы идеализирующей подмалевки действительности. Исторіографія, особенно популярная, въ этомъ отношеніи всегда подчинялась господствующимъ литературнымъ вкусамъ: и въ ней можетъ быть обнаруженъ своего рода классиче- скій стиль или своего рода романтическая манера идеализаціи историческихъ лицъ и событШ. Трезвое отношеніе къ явленіямь прошлаго, безъ попытокъ ставить ихъ на классическій пьеде- сталъ героизма или окружать романтическимъ ореоломъ совершенства, и есть реализмъ въ исторіографіи. Новая русская литература развивалась подъ вліяніемь западно-европейскихъ образцовъ въ эпоху господства сначала лже-классицизма, а по- томъ ново-романтизма, и первые ш4ги ея по пути самостоятельности ознаменовались освобожденіемь отъ идеализаціи действительности: русскій реализмъ не былъ выдуманъ теоретически, онъ не дошелъ до крайностей натурализма, являющагося во Францій реакціей идеализаціи, и сумедъ дать въ романе законное МЄСТО идеализму, обходясь безъ идеализаціи, столь еще заметной въ романе нЄмецкомь. Итакъ, реализмъ проти- воположенъ не чему иному, какъ именно идеализаціи, которая одинаково можетъ встречаться какъ въ области поэзш, такъ и въ области исторіографіи. Если отъ способа проявленія русскаго ума въ романе позволительно сделать заключеніе о томъ, каково будущее русской самостоятельной философіи, то нужно признать, что ей предстоитъ быть также реалистической-безъ изгнанія идеализма и изъ этой сферы, съ отнесеніемь идеализма къ творчеству идеаловъ. Реализму ЗДЄСЬ МЫ противопо- лагаемь идеологію, т. е. такое отношеніе мншленія къ идеямъ или общимъ понятшмъ, при которомъ посліднія, будучи въ сущности продуктами нашего логическаго творчества, вместо того, чтобы служить намъ средствомъ разбираться въ реальныхъ явленіяхь, сами, заступають ихъ місто передъ нашею мыслью. Начало свое идеологія ведетъ изъ миеическаго олицетворенія отвлеченныхъ понятій, когда, напр., храбрость или добродетель мыслили, какъ нікія реальности, а не обобщенія нашего ума, и эта идеологія лежитъ въ основі старой схоластической и метафизической философіи, замінявшей мірь реальныхъ явленій міромь абстрактныхъ понятій. Приміняя сказанное объ идеализаціи къ исторіи въ "Войні и мирі", а сказанное объ идеологіи-къ исторической философіи въ этомъ произведеніи, мы найдемъ, что и тутъ Толстой, какъ и въ романі, выступаешь, по крайней мірі въ своихъ тенденціяхь, настоящимъ реалистомъ: съ этой точки зрінія "Война и миръ" особенно замечательны, какъ произведете, въ которомъ проведена одна и та же реалистическая тенденція въ областяхъ поэзш, исторіо- графіи и философіи. хотя, какъ мы увидимъ, оно и страдаешь неполнотой своего идеализма. На доказательстві своей мысли относительно историческихъ описаній Толстого долго останавливаться не станемъ, но реализмъ его философіи заслуживаешь боліє внимательнаго разсмотрінія.

Художникъ превращается въ ученаго, романистъ ділается историкомъ, и мы въ полномъ праві ожидать, что общіе пріемн, употреблявшіеся имъ вводной области, сохранятся и въ другой: не можетъ же одинъ и тотъ же человікь покланяться разнымъ богамъ, до такой степени раздваиваться, чтобы оставлять свои реалистическія привычки при переході отъ поэзш къ исторіо- графіи. Примірь Толстого подтверждаешь этотъ тезисъ: историческая часть "Войны и мира" чужда изображенія героевъ въ классическомъ стилі, романтической манеры идеализированія собнтій; историческія лица превращаются у него изъ полубоговъ въ обыкновенныхъ смертныхъ, собнтія представляются во всей своей реальной правді. Всякая идеализація есть внесеніе въ действительность нікоторнхь чертъ, въ ней не обрітающихся, а такое внесете въ исторію не-реальнаго содержанія, прежде всего, выражается въ представленій героя, какъ богоподобнаго или пользующагося сверхъестественною властью существа. "Всі древніе историки,-говорить гр. Толстой,-употребляли одинъ и тотъ же пріемь, чтобы описать и уловить кажущуюся неуловимой жизнь народа. Они описывали жизнь единичныхъ людей, правящихъ народомъ, и эта деятельность выражала для нить деятельность всего народа. На вопросы о томъ, какимъ образомъ единичные люди заставляли действовать народъ по своей воле, и чЄмь управлялась сама воля этихъ людей, древніе отвечали на первый вопросъ-признашемъ воли божества, подчинявшей народы воле одного избраннаго человека, а на второй вопросъ- признашемъ того же божества, направлявшего эту волю избраннаго къ предназначенной цЄлиа. Указавъ на то, что позднейшая исторіографія отвергла такое представленіе о герояхъ въ теорій, Толстой отмЄчаеть тотъ фактъ, что на практике историки только видоизменили сущность стараго воззрЄнія: "ВМЄСТО людей,-говорить бнъ,-одаренныхъ божественною властью или непосредственно руководимыхъ волею божества, новая исторія поставила или героевъ, одаренныхъ необыкновенными, нечеловеческими способностями, или просто людей самыхъ разнообраз- ныхъ свойствъ, отъ монарховъ до журналистовъ, руководящихъ массами... Новая исторія отвергла вЄрованія древнихъ, не по- ставивъ на МЄСТО ихъ новаго воззрЄнія, и логика положенія заставила историковъ, мнимо отвергшихъ божественную власть царей, другимъ путемъ придти къ тому же самомуа. Не касаясь вопроса о томъ, какъ самъ Толстой смотритъ на дЄло (о чемъ рЄчь будетъ идти еще впереди), въ приведенныхъ словахъ мы видимъ протестъ реалиста противъ идеализаціи историческихъ деятелей, встречающейся и въ теорій,-напр., въ известномъ сочиненіи Карлейля "О герояхъ" *),-и на практике, въ біогра- фическихъ панегирикахъ или историческихъ трудахъ, приписы- вающихъ одному какому-либо лицу гигантскіе размеры, въ сравненіи съ окружающими его людьми въ родЄ того, какъ это бываетъ на лубочныхъ изображеніяхь полководцевъ. Въ своей исторіи Толстой приводить идеализированныхъ героевъ къ реальнымъ размерамъ человека, хотя, какъ мы увидимъ, въ своей теорій онъ не понимаеть дЄйствительнаго значенія гЬхъ лицъ, которыя всегда напрашивались на идеализированіе, по крайней мере, въ смысле указаннаго преувеличенія.

Не будемъ мы говорить и о томъ, съ какою реальностью

') Въ книгЬ своей "Сущность историческаго процесса и роль личности въ исторіи" мы стараемся доказать, что въ своей исторической теорій Толстой именно, гдавнымъ образомъ, полемизируетъ съ Карлейлемъ.

изображаете Толстой собнтія, не стараясь вносить въ нихъ ничего такого, что сообщило бы имъ, такъ сказать, просветленный, но въ сущности фальшивый видъ. Историки,-и простые, и особенно философствующіе,-весьма склонны поддаваться на- цюналистическимъ увлечешямъ, возвеличивать свое на счете чужого и приписывать исторіи своего народа особое значеніе, въ чемъ равнымъ образомъ заключается своеобразная идеализаціи, съ какою, напр., Гегель въ своей "Философіи исторіи" смотр-Ьлъ на немецкую исторію, какъ на высшую ціль и по- слідній фазисъ въ развитіи "мірового духа". У Толстого ніть ни малійшаго пололзновенія идеализировать ни ті явленія, которыя онъ описываете, ни общій характеръ нашей исторіи, возводя последнюю на степень мистической идеи. "Войну и миръ" упрекали даже въ отсутствіи патріотизма въ силу несо- всімь вірнаго пониманія "любви къ отечеству и народной гордости" *), хотя другіе, навязывая Толстому свои тенденцій, доказывали, что онъ-націоналисте въ ихъ вкусі 48). Толстой несочувственно относится къ націоналистическому субъективизму, источнику многихъ видовъ идеализаціи историческаго представленія. "Какъ скоро,-говорить онъ,--историки различ- ныхъ національностей начинаюте описывать одно и то же собнтіе, то сила (производящая собнтіе) понимается различно... Одинъ историкъ утверждаете, что собнтіе произведено властью Наполеона, другой утверждаете, "что оно произведено властью Александра". Въ другомъ місті онъ указываете на то, что, "вместо прежнихъ угодныхъ божеству цілей народовъ-іудей- скаго, греческаго, римскаго, которня древнимъ представлялись цілями движенія человечества, новая исторія поставила свои ціли-блага французскаго, германскаго, англійскаго", и именно, прибавимъ мн, въ этомъ случай кажднй идеализируете исторію своего народа. Историческому реализму, въ этомъ отношеніи назнвающемуся объективизмомъ, враждебенъ не только субъ- ективизмъ націоналистическій, но и то, что можно обозначить, какъ субъективизмъ партійний и профессіональннй. Толстой внсказывается и противъ посліднихь, какъ источяиковъ идеализаціи. Онъ отмічаете, что "Тьеръ, бонапартисте, говорить, что власть Наполеона была основана на его добродетели и геніальносте; Lanfrey, республиканецъ, говорить, что она была основана на его мошенничеств^ и обмані народа". Въ другомъ місті, критикуя односторонній взглядъ, представляющій умственную діятельность людей причиной или выражешемъ всего историческаго движенія,-взглядъ, преувеличивающій реальное значеніе писателей,-Толстой очень остроумно и, въ сущности, вірно указываете на происхожденіе такого воззрінія. "Исторія пишется учеными,-говорите онъ,-и потому имъ естественно и пріятно думать, что діятельность ихъ сословія есть основаніе движенія всего человічества, точно такъ же, какъ это естественно и пріятно думать купцамъ, земледільдамь, солдатамъ; это не высказывается только потому, что купцы и солдаты не пишуть исторіи". Историческая и историко - философская литература представляете массу приміровь разнообразнаго проявленія субъективизма націоналистическаго, партійнаго и профессіональнаго, противнаго историческому реализму, и подобныя замічанія Толстого попадають въ ціль. Наконеігь, особый видъ идеализаціи всей исторіи представляете собою оптимистическое признаніе ея разумной планомерности, зародившееся на почві провиден- ціализма, и, протестуя вообще противъ внесенія въ исторіогра- фію такой концепцій, Толстой находите слідующее возраженіе противъ привычки идеализировать исторію, оправдывая данный ходъ собнтій въ виду какой-либо ціли, этимъ собнтіямь навязываемой: "если,-говорите онъ,-ціль европейскихъ войнъ начала нннішняго столітія состояла въ величіи Россіи, то эта ціль могла быть достигнута безъ всіхь предшествовавшихъ войнъ и нашествія. Бели ціль-величіе Францій, то эта ціль могла быть достигнута и безъ революцій, и безъ имперіи. Бели ціль-распространено идей, то книгопечатаніе исполнило бы это лучше, чімь солдаты. Бели ціль-распространеніе цивилизаціи, то весьма легко предположить, что, кромі истребленія людей и ихъ богатствъ, есть другіе, боліє цілесообразнне пути доя распространенія цивилизаціи". Изгоняя изъ историческаго представленій разныя формы идеализаціи реально-существую- щаго, Толстой, однако, не ушелъ отъ своего личнаго субъективизма, проявившаяся, какъ мы увидимъ, въ еґо соціальномь индифферентизмі, съ которымъ, конечно, трудно философски понять реально совершающуюся исторію. Въ связи съ этимъ стоите его идеализація безеознательной жизни. На эту сторону мы теперь и укажемъ, ссылаясь на слова самого Толстого, но прежде нужно разсмотрЪть его отношеніе къ тому, что мы назвали идеологіей.

Вопросъ идетъ о реальной силі, производящей историческія явленія. Некоторые историки видятъ эту силу во власти, но сама по себе власть есть отвлеченное понятіе, обобщающее массу реальныхъ отношеній, и, какъ таковое, не можетъ быть принято за какую-то силу, производящую историческое движете, относящуюся къ явлетямъ, какъ причина.

Но въ идеализмі Толстого есть весьма важный пробіль. Наши идеалы разделяются вообще на личные и общественные, и самый идеализмъ бываетъ поэтому этическимъ и соціальннмъ, но разъ мы считаемъ себя въ праві говорить о долоюномъ въ одной сфері, ніть никакихъ основаній изгонять творчество идеаловъ изъ другой. Считая возможнымъ ставить субъективный ціли личной жизни и съ ихъ точки зрінія оцінивать дійстви- тельныя ея явленія, мы не можемъ отказаться отъ того же по отношенію къ жизни общественной, процессъ которой и есть исторія. Конечно, одно діло-утверждать, что мы знаемъ, чімь, такъ сказать, кончится исторія, и этотъ воображаемый конецъ принимать за ціль всего ея движенія, а другое діло-желать, чтобы историческое движете было постепеннымъ осуществле- ніемь идеала: Толстой правъ, когда отрицаетъ знаніе ціли исторіи въ первомъ смислі, ибо постановка такой объективной ціли есть внесете въ будущую ДІЙСТВИТЄЛЬНОСТЬ созданнаго нашпмъ воображеніемь, но онъ глубоко заблуждается, отрицая ціль исторіи и во второмъ, т. е. субъективномъ смислі. Я по- казалъ выше, что Толстой игнорируете цілую сторону исторіи, и это стоите въ связи съ отсутствіемь въ его міросозерцаніи идеала соціальная: весь его идеализмъ исключительно этичесхгй.

Противникъ идеализаціи исторической дійств ительности, представленія о совершенной разумности общаго хода исторіи, Толстой высказнвается рішительно противъ объективированной те- леологіи и не разъ категорически заявляете, что въ исторіи "конечная ціль намъ неизвістна", т.-е. онъ не тішите себя иллю- зіей оптимистически настроенныхъ философовъ исторіи, для которыхъ все совершается въ виду такой-то, определенной конечной ціли. Но туте Толстой заходите слишкомъ далеко: если отказъ оте идеализаціи жизненныхъ явленій вообще не помішаль ему творить идеалы личной этики, то такое же отношеніе онъ долженъ былъ сохранить и къ идеаламъ общественнымъ; если онъ позволяешь себе произносить судъ надъ ЯВЛЄНІЯМИ жизни съ точки зрЄнія идеала етическаго, то онъ додженъ быль бы применить къ ОЦЄНКЄ явленій и критерій идеала соціальнаго, пони- маемаго въ широком* смысле этого слова. Однако, онъ этого не только не делаеть, но проявляешь удивительный индифферен- тизмъ къ вопросамъ общественнымъ, поскольку ПОСЛЄДНІЄ имЄють свое самостоятельное содержаніе ВНЄ чисто-моральныхъ вопро- совъ. Напр., разсуждая объ истинномъ величіи, онъ находить, что НЄТЬ его тамъ, ГДЄ НЄТЬ "простоты, добра и правды": простота, добро и правда-одинъ изъ его идеаловъ личной жизни, и онъ, конечно, не согласился бы съ темъ, кто сказалъ бы ему, что это одне лишь "отвлеченія", да мы и не думаемъ говорить это, а указываемъ на то, что въ такомъ случае нельзя признать простыми отвлечениями и идеалы общественные, какъ ато дЄ- лаеть Толстой. Исходя изъ того, что объективная ЦЄЛЬ исторіи намъ неизвестна, онъ распространяешь эту неизвестность и на область нашихъ субъективныхъ требованій отъ исторіи, иронизируя надъ мыслителями, видящими цель исторіи въ свободе, равенстве, просвЄщеніи (другой программы, кажется, (нЄть,-замечаешь онъ), ибо "ничемъ-де не доказано, чтобы цЄль человечества состояла въ свободе, равенстве, просвЄщеніи!- Отсюда у него нЄть иного критерія для суда надъ исторіей, кроме исключительно этическаго идеала, съ точки зрЄнія котораго можно не одобрять известныхъ лицъ и известные поступки: вспомнимъ, на- примеръ, его строгій приговоръ хотя бы надъ Наполеономъ. Онъ не допускаешь, что пта%ъ-назшаемая наука имЄеть для историче- скихъ лицъ и собнтій неизмеримое мЄрило хорошаго и дурного", хотя съ моральной точки зрЄнія самъ же видишь въ простоте, добрЄ и правде мЄрило величія отдельной личности. Онъ осмеиваешь историковъ, которые, такъ сказать, "профессируетъ знаніе конечной цЄли движенія человечества", считая самъ идеи свободы,, равенства, просвЄщенія пустыми отвлеченіями. Слышится, напримеръ, въ его словахъкакой-то ироническій тонъ по поводу неодобренія историками реакцій послЄ низложенія Наполеона,-неодобренія "на основаній того знанія блага человечества, которымъ они обладають". Правда, онъ ссылается на то, что "историкъ точно также по про- шествіи нЄкотораго времени окажется несправедливымъ въ своемъ воззрЄніи на то, что есть благо человечества", ибо .деятельность историческаго лица имела, кроме этихъ ЦЄЛЄЙ (т.-е. вполне доступ ныхъ указанію результатовъ), еще другія, болЄе общія и недоступныя намъ ціли", какъ будто исправленіе историческихъ приговоровъ не входить въ работу развивающейся науки; но причина скептицизма Толстого не здісь: онъ иронически относится къ самой идеі bien public, потому что для него только личная жизнь есть "настоящая", вні всевозмож- ныхъ преобразованій. Для него какъ бы не существуете различ- ныхъ временъ съ изменяющимися формами жизни: "говорять,- замічаєте онъ, напримірь,-говорять-"въ наше время, въ наше время', такъ какъ воображаюте, что нашли и оцінили особенности нашего времени, и думають, что свойства людей изміняются съ временемъ". Изміняющіяся формы жизни, которыя кладуть такую печать на личность и судьбу человіка, для него не существуют^ Отсюда одинъ шагъ до умаленія исторіи, до при- знанія за нею значенія одной формы въ виді чисто механическая сціпленія фактовъ безъ внутренняго содержанія. Такъ оно и выходите по исторической философіи Толстого: "ціль волненій европейскихъ народовъ намъ неизвістна,-говорите онъ, напримірь,-а извістни только факты, состоящіе въ убій- ствахъ сначала во Францій, потомъ въ Италіи, въ Африкі, въ Друссіи, въ Австріи, въ Испаніи, въ Россіи, и движеніе съ запада на востокъ и съ востока на западъ составляетъ сущность и цгъль событшт. Намъ извістни только факты! Сущность собнтій, весь ихъ смыслъ опреділяется чисто механпческимъ движеніемь прилива и отлива народныхъ массъ, убивающихъ, грабящихъ и жгущихъ! Поэтому въ главной части своей исторической философіи, т.-е. въ посліднихь шести десяткахъ страницъ "Войны и мира", Толстой подвергаете историческій процессъ, отвлеченно взятый, анализу со стороны только его формы и механизма,-чтб производите движеніе человічества и какъ оно происходите,-совершенно игнорируя вопросъ о смислі историческаго движенія со стороны его внутренняго содержанія и результатовъ для того блага, къ которому стремится человікь. Однимъ словомъ, туте Толстой не суміль сочетать требо- ваній реализма и идеализма, и историческій процессъ является для него поэтому процессомъ безъ смысла. Онъ признаёте одинъ соціальний инстинкте въ его стихійной, .роевой" формі непосредственной любви къ семьі, къ приснымъ, къ родині, пожалуй, и вообще къ брату по человічеству; но гражданское самосозна- ніе, всі види общественной діятельности, идеи общаго блага, прогрессъ или регрессъ въ изміненіи соціальннхь формъ,-все это для него что-то непонятное я, какъ таковое, стоящее вні "настоящей" жизни съ ея "существенными интересами здоровья, болЬзни, труда, отдыха, съ ея интересами мысли, науки, поэзш, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей".

Мы позволимъ себі на основаній всего сказанная формулировать такой общій приговоръ объ исторической философіи "Войны и мира": насколько ея достоинство заключается въ общей реалистической концепцій, настолько соціальний индифферен- тизмъ, очень последовательно проведенный, составляете решительно слабую сторону этой философіи. Эта философія, вообще, есть философія нравственная обновленій личности въ сфері непосредственныхъ отношеній къ людямъ и чисто индивидуальная бьггія, и здісь только проявляется присущій ей идеализмъ; но область общественныхъ формъ, вопросовъ и идеаловъ въ своей самостоятельности изъемлется изъ исторической философіи, и ея реализмъ ділается потому односторонними близкимъ къ натурализму, что, съ проповідью въ .Войні и мире" открытая фатализма, весьма естественно должно было отталкивать отъ исторіософическихь разсужденій Толстого многихъ читателей и критиковъ.

Ш.

Создавая свою историческую философію, Толстой, въ сущности, говорите о целомъ перевороте въ исторической наукЄ: жалобы на современное состояніе исторіографіи и проекты реформы въ ней довольно часто встречаются за посліднія деся- тшгітія, и притомъ не въ одной русской литературе; исходите они большею частью отъ не-спещалистовъ, которымъ не всегда известно действительное состояніе исторической науки въ наше время. "Война и миръ" не заключаете въ себе указаній на то, чтобы Толстой изучадъ этотъ вопросъ и былъ знакомъ съ обширной литературой, посвященной именно решенію историко- философскихъ вопросовъ, а потому многія возраженія, ділаемия имъ историкамъ, являются, по крайней мЄрЄ7 запоздалыми, тогда какъ другія прямо обнаруживают^ незнакомство съ темъ, что делается въ исторической наукЄ. Толстой составилъ себе некоторое общее представленіе объ историкахъ, весьма для нихъ нелестное, и при каждомъ удобномъ случае, отзывается объ их*ь деятельности, какъ о чемъ-то смішномь: "историки гъ наивною уверенностью говорять* то-то и то-то; "историки въ простотгь душевной признають" то-то и то-то. Если вірить Толстому, "всі описанія общихъ историковъ составлены изъ последовательна™ ряда противорічій"; далее, "общіе историки не только противорЄчать частнымъ, но и сами себЄа, а всЄ исторіи культуры "наполнены хитросплетенными разсужденіями", и, наконецъ, обьясненія историковъ "могуть годиться только для ДЄТЄЙ ВЪ самомъ ніж- номъ возрастЬ*, Или, напр., одна фраза дачинается у него такими словами: "для насъ, потомковъ не историковъ, не увлечен- пыхъ процессомъ изнсканія и потому съ незатемненномъ здра- вымъ смысломъ созерцающихъ исторію", а въ другомъ МЄСТЄ онъ усматриваете у историковъ привычку натягивать "факты на правила исторіи", оставляя себе какую-нибудь "лазейку» когда чтб не подходите подъ ихъ мірку-; или же еще онъ представляете въ СМЄШНОМЬ ВИДЄ занятія исторіей, говоря о "профессоре, смолоду занимающемся наукой, т.-е. читаніемь книжекъ, лекцій и списывашемъ этихъ книжекъ и лекцій въ одну тетрадку". Наконецъ, можно указать на міста, гдЄ Толстой изображаете, какъ историки обыкновенно разсказываютъ последовательный собьггія новаго времени: "напрасно,-говорите онъ въ заключеніе одного такого пересказа,-напрасно подумали бы, что это есть насмешка, каррикатура историческихъ описаній. Напротивъ, это есть самое мягкое внраженіе тіхь противорі- чивыхъ и не отвЄчающихь на вопросы отвЄтовь, которые даете вся (подчеркнуто у самаго Толстого) исторія, оте составителей мемуаровъ и исторій отдільннхь государствъ до общихъ исторій и новыхъ исторіи культуры. Странность и комизмъ этихъ отвЄтовь вытекаюте изъ того, что новая исторія подобна глухому человеку, отвечающему на вопросы, которыхъ ему никто не дЄлаль"... "Если цЄль исторіи,-поясняете онъ,-есть описаніе движенія человечества п народовъ, то первый вопросъ, безъ ответа на который все остальное непопятно,-слЄдующій: какая сила двизкете народами? На этотъ вопросъ новая исторія озабоченно разсказываетъ или то, что Наполеонъ былъ очень гені- аленъ, или то, что Людовикъ XIV былъ очень гордъ, или же то, что такіе-то писатели написали такія-то книжки". Словомъ, для Толстого всЄ представители исторической науки-только "мнимо-философы-историки". ВМЄСТО тіхь идей, которыя, по мнінію Толстого, руководите всіми историками, онъ ставить свои, исходя изъ того, что исторія должна йміть свою теорію, которую онъ называетъ философіей исторіи. Такая теорія давнымъ-давно вырабатывается, но Толстой какъ-то это игнорирует Собственная теорія Толстого страдаеть, однако, неполнотою: мы виділи, какой существенный пробіль въ ней существуетъ, какъ односторонне поставленъ ея главный вопросъ. Притомъ другой ея недостатокъ - въ отрывочности, въ необработанности: повидимому, Толстой набрасывалъ свои мысли на бумагу въ періодь ихъ броженія, когда у него не было опреділеннаго плана разсужденія, не заботясь о формулировке своихъ идей, чтобы оні были вполні понятны читателю и у него самаго не вызывали возраженій, и о точности употребляемыхъ понятій, объ устраненіи частныхъ противорічій. Другими словами, его историческая философія, какую мы находимъ въ .Войні и мирі", напоминаетъ написанные начерно отрывки изъ большого сочиненія, еще не получившаго своего плана, хотя послідній отрывокъ, самый большой, до нікоторой степени иміеть законченный характеръ. Поэтому строго ученая критика и не можетъ быть приложена къ историческимъ разсужденіямь "Войны и мира": оні стоять вні такой критики по незнакомству автора съ современнымъ состояніемь исторической и историко-философской литературы и по своему отрывочному, мало выработанному изложенію. Тімь не меніе оні подлежать разбору, поскольку черезъ нихъ проходить нісколько общихъ идей, и являясь съ запоздалыми возраженіями историкамъ, Толстой въ то же время рекомендуетъ нікоторне пріемн, которые далеко не могутъ быть названы новыми. Прогрессъ науки, по его сло- вамъ, заключается въ переході отъ взгляда на исторію, какъ на продуктъ діятельности нісколькихь лицъ, ко взгляду на нее, какъ на произведете всіхь людей, иначе-къ дробленію причинъ явленій. "Ті новые пріемн мышлетя,-говорить Толстой,-которые должна усвоить себі исторія, вырабатываются одновременно съ самоуничтоженіемь, къ которому, все дробя и дробя причины явленій, идетъ старая исторія". Такой пере- воротъ, дійствительно, замечается въ развитіи исторіографіи съ давняго времени, и она вполні можетъ принять тезисъ Толстого, что "движеніе человічества, вытекая изъ безчисленнаго количества людскихъ произволовъ (т.-е. актовъ воли), совершается непрерывнои; если хотите даже, то новійшая исторіографія именно стремится понимать явленія, подлежащія ея відінію, "только допуская безконечно малую единицу для наблюденія-диффе- ренщалъ исторіи, т.-е. однородный влеченія людей, и достигая искусства интегрировать, т.-е. брать суммы этихъ безконечно малыхъ".

Какъ же понимаетъ Толстой задачу исторіи? Въ одномъ місті цілью этой науки онъ называетъ "постиженіе законовъ движенія человічества"; въ другомъ также говорить, что "задачу исторіи составляете уловить и опреділить закони движенія человічества-. Не разбирая пока этого міста по существу, такъ какъ внраженіе: "законы исторіи"-заключаете въ себі одно нецоразумініе, съ которымъ мы встрітимся у самого Толстого при дальнійшемь анализі его исторической философіи,-мы укажемъ на то, что и туте Толстой не говорите историкамъ ничего новаго и напрасно обвиняете ихъ въ несуществующемъ игнорировапін ими относящихся сюда данныхъ изъ другихъ научныхъ областей. "Съ тіхь поръ,-говорите Толстой,-какъ первый человікь сказалъ и доказалъ, что количество рожденій или преступлений подчиняется математическимъ законамъ, или что географическія или политико-зкономическія условія опреці- -ляютъ тотъ или другой образь правленіе, что извістння отно- лпенія къ землі производите движеніе народа, съ тіхь поръ уничтожились въ сущности своей тть основаній, на которыхъ строи- лась исторія. Можно было, опровергнувъ новые законы, удержать прежнее воззрініе на исторію, но, не опровергнувъ ихъ, нельзя было, казалось, продолжать изучать историческія событгя, какъ произведеніе свободной воли. Ибо если установился такой-то образъ іправленія или совершилось такое-то движеніе народа, вслідствіе такихъ-то географическихъ, этнографическихъ или экономи- ческихъ условій, то воля тіхь лицъ, которыя представляются яамъ установившими образъ правленія или возбудившими двй- женіе народа, уже не можете быть разсматриваема, какъ причина. А между тімь,-заключаете Толстой,-прежняя исторія продолжаетъ изучаться наравнгь съ законами статистики, географги, политической жономіи, сравнительной филологіи и геологіи, прямо противоречащими ея положешямъ". Не разбирая здісь недоразу- мінія, вытекающаго изъ невірнаго приміненія понятія о законі къ исторіи, можно указать на то, что исторіографія давнымъ давно не ищете причины явленій въ свободной (въ смнслі безпричинносте) волі и именно обращается къ изученію причинъ и условій географическихъ, этнографическихъ, политическихъ экономическихъ и т. п.

Разумея подъ закономъ изустное отношеніе, существующее всегда между двумя определенными явленіями (напр., спросомъ и предложешемъ въ народномъ хозяйстве),-что можно было бы, однако, назвать силою обстоятельствъ въ данную минуту,-Толстой рекомендуете заменить вообще "отасканіе при- чинъ-отнсканіемь законовъ", находя даже, что понятіе причины не приложимо въ исторіи: "причинъ историческаго событгя нгьтъ,- говорите онъ,-и не можетъ быть, кроме единовременной причины всЄхь причинъ, но есть законы, управляющіе собнтіями, отчасти неизвестные, отчасти ощупываемые нами"; Этотъ странный тезисъ объясняется, повидимому, СМЄШЄНІЄМЬ понятій причины, какъ совокупности условій, произведшей явленіе, и причины, какъ чего-то другого, напр., движущей силы; по крайней мере, причинъ въ первомъ смысле онъ не отрицаетъ, указывая, напр., на неисчислимость причинъ каждаго историческаго собнтія: .чЄмь больше,-говорите онъ,-мы углубляемся въ изы- сканіе причинъ, темъ больше намъ ихъ открнвается, и всякая отдельно взятая причина или ЦЄЛНЙ рядъ причинъ представляются намъ одинаково справедливими сами по себе и одинаково ложными по своей ничтожности въ сравненіи съ громадностью собнтія, и одинаково ложными по недействительности своей (безъ участія всехъ другихъ совпавшихъ причинъ) произвести совершившееся собнтіе". Свою мисль Толстой поясняете перечисле- ніемь обыкновенно приводимыхъ причинъ войнн въ 1812 году съ такимъ заключешемъ: "безъ одной изъ этихъ причинъ ничего не могло > бн бить. Стало бить, причини всЄ эти-милліардн причинъ-совпали для того, чтобн произвести то, что било". Мало того: Толстой особенно напираете на то, что причина каждаго историческаго факта есть, въ сущности, совпадете массы, "мидліон& миллюновъ" мелкихъ причинъ, "только совпадете ТЄХЬ условій, при которнхъ совершается всякое жизненное,, органическое стихійное собнтіе". Судя по другимъ мнслямъ Толстого, онъ отрицаете причини не въ СМНСЛЄ предшествую- щихъ фактовъ, порождавшихъ фактн последующее, а въ смнслЄ движущихъ силъ, когда ихъ видяте во власти, въ свободной волЄ и т. п. Вопросъ: "какая сила движете народами?" и есть главннй "первнй" вопросъ его исторической философіи.

Мн указали на то, что Толстой отрицаетъ объяснетя исто- рическихъ фактовъ, сводящія все къ деятельности некоторыхъ только людей, и требуешь, чтобы принимались въ расчетъ силы "всгъхъ, безъ одного исключенія, векьхъ людей, принимающихъ участіе въ собнтіи", ибо,-говорить онъ,-"единственное понятіе, посредствомъ котораго можетъ быть объяснено движете народовъ, есть понятіе силы, равной всему движенію. Между тЬмъ, прибавляешь онъ, подъ понятіемь этимъ разумеются различными историками совершенно различныя и все неравный видимому движенію силы*. На этомъ онъ также особенно настаиваетъ: "движеніе народовъ,-говорить онъ,-производятъ не власть, не умственная деятельность, даже не соединеніе того и другого, какъ то думали историки, а деятельность всгъхъ людей, принимающихъ участіе въ собнтіи", и въ этомъ смысле онъ говорить объ интегрированіи однородныхъ влеченій людей, о "сумме произволовъ людей", о томъ, напр-, что "сумма людскихъ произ- воловъ сделала и революцію, и Наполеона, и только сумма этихъ произволовъ терпела ихъ и уничтожала". Вотъ чтб, т. е. эта сумма, и есть движущая сила, равная всему движенію, и не въ иномъ какомъ-либо смысле, а именно въ этомъ-Толстой считаетъ невозможнымъ применять понятіе причины въ исторіи: "почему,-говорить онъ,-происходить война или революція? Мы не знаемъ; мы знаемъ только, что для совершенія того или другого ДЄЙСТВІЯ ЛЮДИ складываются въ известное соединена и участвуютъ ВСЄ; И МЫ говоримъ, что это такъ есть, потому что немыслимо иначе, что это -законъ". Другими словами,^шсль Толстого такова: движущая сила исторіи, какъ причина движенія^ заключается въ сумме людскихъ произволовъ, а последняя въ данный моментъ такова потому, что при данныхъ же обстоятель- ствахъ иная комбинація немыслима, и эту-то силу вещей онъ называешь закономъ, отступая самъ отъ совета "дробить причины", такъ какъ всЄ онЄ тутъ заменяются однимъ .закономъ". Самъ Толстой не определяешь, въ какомъ значеній понятіе причины въ примЄненііі къ исторіи имъ отрицается, к въ какомъ смысле употребляешь онъ слово "законъ". Добраться до его мысли можно только путемъ сопоставленія отдЬльныхъ МЄСТЬ "ВОЙНЫ И мира".

Неопределенность понятій, употребляемыхъ Толстымъ, недостаточная выработка его философскаго языка-въ значительной степени затрудняютъ правильное, т. е. согласное съ намЄрбніями автора, пониманіе его идей. Встречаясь, напр., съ утвержденіемь, что въ исторіи понятіе причины неприменимо, и съ мыслью о томъ, что историческое движеніе зависитъ отъ людскихъ произ- водовъ, можно было бы подумать, что Толстой защищаете такой тезисъ: причинная связь въ историческихъ фактахъ невозможна, такъ какъ факты эти являются результатомъ дЄйствія людскихъ- производовъ. На дЄлЄ этого нЄть, но что такое произволъ, онъ точно не определяете; во всякомъ случай, это не свободная воля въ смысле безпричинносте, и въ своемъ отрицаніи свободы воли Толстой доходите даже, какъ мы увидимъ, до фатализма, исклю- чающаго всякій произволъ лица, по отношенію къ тому, что- онъ называете законами. И опять эту идею свободы воли, въ разныхъ местахъ, Толстой толкуете различнымъ образомъ, то въ смысле возможности "ДЄЙСТВІЯ безъ причины", то въ смысле "возможности поступить такъ, какъ захотелось", что далеко не- одно и то же. Безпричинний поступокъ, действительно, невозмо- женъ, и въ этомъ смысле свобода воли противоречите идее необходимости, но изъ того, что каждый поступокъ имеете причину и, следовательно, происходите необходимо, отнюдь не следуете, что люди поступають не такъ, какъ имъ хочется, а какъ-то иначе. Впрочемъ, Толстой, въ сущности, со своимъ поня- тіемь закона и приходите къ аналогичному заключенію: человЄкь въ своихъ дЄйствіяхь подчиненъ законамъ, которые такъ сказать, ему диктують, что онъ долженъ делать, а собственная воля его тутъ ни при чемъ. Если понимать произволъ въ смысле свободы воли, какъ дЄйствія безъ причины, то исторія, какъ наука, вь самомъ дЄлЄ, невозможна; но Толстой, собственно, отрицаете произволъ, какъ дЄйствіє по собственному изволенію, хотя бы и имЄющее причину. "Если-говорите онъ,-воля каждаго человека была свободна, т.-е. каждый могъ поступить такъ, какъ ему захотелось, то вся исторія есть рядъ безсвязныхъ случайностей. Если даже одинъ человЄкь изъ милліоновь въ тасячелЄтній періодь времени имЄль возможность поступить свободно, т. е. такъ какъ ему захотплось, то очевидно, что одинъ свободный поступокъ этого человЄка, противный законамъ, уничтожаете возможность существованія какихъ бы то ни было законовъ для всего человечества". Выходите такъ, что возможность поступать по желанію, въ которой никто не станете сомневаться даже изъ самыхъ завзятыхъ противниковъ свободы воли въ смысле безпричинносте, противоречите законамъ, т. е., другими словами человЄкь действуете не такъ, какъ самъ хочете, а какъ его лринуждаюте поступать законы. Въ такомъ случае, слово "про- изволь" должно было бы быть совсЬмъ выкинуто изъ философ- скаго словаря Толстого: произвола нЄть не только въ смысле безпричиввости, что вЄрно, но и въ смысле изволенія, что ужъ €0ВСЄМЬ неверно.

Мы еще увидимъ, чтб именно Толстой называетъ въ исторіи законами, а пока достаточно указанія на то, что, отрицая свободу воли, онъ понимаетъ эту свободу, имъ отрицаемую, не по отношенію къ формуле: "всякое дЄйствіє предполагаетъ известную причину, какъ достаточное основангеи,-а по отношенію къ формуле: "всякое явленіе подходить подъ известный законъ, какъ подъ свое правило". Въ математике и естествознаніи слово "законъ" имЄеть какъ-разъ такое значеніе, и Толстой въ примЄ- неніи понятія этого къ человеческому міру употребляетъ слово не иначе, когда говорить, напр., "что дЄйствія людей подлежать общимъ, неизмененнымъ законамъ, выражаемымъ статистикой". ДЄло въ томъ только, что можно сильно усумниться въ неизменности статистическихъ законовъ: "количество рожденій или пре- ступленій, - говорить Толстой,-подчиняется математическимъ законамъ", но разве оно остается неизменнымъ? Во-вторыхъ, отрицая свободу воли не во имя общаго принципа необходимости всего совершающагося; а во имя такого закона, какъ напр., статистическое обобщеніе, Толстой простой цифре, выражающей постоянство извЄстннхь явленій при извЄстннхь условіяхь, даетъ значеніе принудительной силы, действующей роковымъ образомъ на волю. Наконецъ, если въ естествознаніи и абстрактной части обществовЄдЄнія всякій законъ формулируется такъ: "если дано то-то, то изъ этого произойдетъ то-то",-то самъ Толстой, говоря о законе въ исторіи, имЄеть въ виду, въ сущности, нЄчто иное, а именно силу вещей, которой онъ хочетъ безъ остатка подчинить человЄческіе поступки. Мы это еще увидимъ, а теперь у насъ есть данныя для пониманія того, какъ это въ исторіи отасканіе причинъ должно замениться отыска- ніемь законовъ: этотъ выводъ Толстого основанъ на недоразу- мЄніи, на нЄкоторомь смЄшеніи понятій, ибо подъ его законами скрываются тутъ тЄ же причины, и свободе дается опять новое толкованіе. "Въ псторіи,-говорить онъ,-то, что известно намъ, мы называемъ законами необходимости (напр., пояснимъ мы,' ІІЗВЄСТНЬІЯ причины), а то, что неизвестно,-свободой. Свобода для исторіи есть только выраженге неизвтьстнаго остатка отъ того, что мы знаемъ о законахъ жизни человека... Для исторіи суще- ствуютъ линіи движенія ЧЄЛОВЄЧЄСКИХЬ воль, одинъ конецъ которыхъ скрывается въ НЄВЄДОМОМЬ (т. е., какъ хотЄль тутъ сказать Толстой,-въ неизвестной намъ ЦЄПИ причинъ и слЄдствій), а на другомъ которыхъ движется въ пространстве, во времени и въ зависимости отъ причинъ сознате свободы людей въ на- стоящемъ. Чемъ болЄе раздвигается передъ нашими глазами это поприще движенія (т. е., по мысли Толстого, чемъ бблыпее количество времени мы охватываемъ знаніемь), темъ очевиднее законы (т. е. причинная необходимость) этого движенія... Съ той точки зрЄнія, съ которой наука смотритъ теперь (!) на свой предмета, по тому пути, по которому она идетъ, отыскивая причины явленій въ свободной волЄ людей (!!), выражеше законовъ для науки нево?можпо, ибо какъ бы мы ни ограничивали свободу людей (въ какомъ смысле?), не подлежащую законамъ (не при- чинамъ ли?), существованіе закона невозможно. Только ограни - чпвъ эту свободу до безконечности, т. е. рассматривая ее, какъ безконечно малую величину, мы убедимся въ совершенной недоступности причинъ, и тогда, вмЄсто отнсканія причинъ, исторія поставить своей задачей отыскаше законовъ", т. е. какъ на самомъ дЄлЄ думаетъ Толстой, будетъ искать причины явленій не въ актахъ личной воли, хотя бы и небезпричинныхъ, а въ некоторой внЄ^лежащей силе, которую онъ и отожествляетъ съ понятіемь закона исторіи.

Этотъ анализъ идей Толстого указываете, мы надеемся, на то, до какой степени неопределенны употребляемый имъ понятія, и въ то же время мы находимъ два главные пункта его исторической теорій: по первому, сила, производящая движеніе народовъ, и потому (что совершенно вЄрно) долженствующая быть равною производимому движенію, заключается въ суммЄ произ- воловъ всЄхь безъ исключенія людей, участвующихъ въ дви- женіи; по второму же пункту, исторія должна заниматься оты- скиваніемь не причинъ, а законовъ. Первое положеніе направлено противъ воззрЄнія, приписывающая историческое движете только некоторымъ лицамъ, второе-противъ взгляда, по которому въ исторіи действуете свободная воля людей. Въ такой формулировке, собственно сделанной нами, историческая философія Толстого, съ нашей стороны, не вызываете никакого воз- раженія, но, на самомъ дЄлЄ, изъ этихъ своихъ взглядовъ онъ делаете выводы, съ которыми нельзя согласиться.

Во-первыхъ, если исторію совершаете сумма людскихъ произволовъ, то является вопросъ: равны ли слагаемый, обра- зующія эту сумму, и если неравны, то какія слагаемый и насколько они больше другихъ, что увеличиваетъ сумму и тЬмъ вліяеть на самое историческое движеніе? На этогь вопросъ Толстой даетъ ответь совершенно неудовлетворительный, отри* цая роль линнаго элемента въ исторіи, сводя его къ нулю предъ- массовой, или "роевой", силой.

Во-вторыхъ, если воля несвободна, то возникаетъ вопросъ о томъ, чему она подчиняется, и въ какой степени нужно понимать ея подчиненіе дЪйствующимъ на нее факторамъ. И на этотъ вопросъ ответь Толстого неудовлетворителенъ, потому что онъ отрицаетъ въ исторіи личную иницгативу, дгьлая изъ человека слепое орудіе силы вещей или рока, которые онъ возводитъ на степень закона, всецело подчиняющаго себе человека и не позволяющаго ему вносить въ историческое движеніе нечто свое.

Въ самомъ дЄлЄ, вся историческая философія "Войны и мира" сводится къ отрицанію роли личности и личной иниціа- тивы въ исторіи: исторія для Толстого есть массовое движеніе, совершающееся роковымъ образомъ, причемъ великіе люди являются только "ярлыками собитій", т. е. не ИМЄЮТЬ никакого самостоятельнаго значенія, или слепыми орудіями рока, т. е. разсматриваются, какъ лишенные собственной воли, хотя бы и имеющей достаточный основанія въ личныхъ отношеніяхь. Въ дальнЬйшемъ мы будемъ не столько доказывать неосновательность такого взгляда, сколько доискиваться основной причины его образованія.

IV.

На историческую теорію Толстого, приведенную къ двумъ положешямъ, на которыя мы указали, можно смотреть, какъ на реакцію противъ взглядовъ, черезчуръ выдвигавшихъ впередъ отдельное лицо на счетъ яко-бы только пассивной массы и при- дававшихъ слишкомъ большое значеніе личной иниціатив-Ь въ сравненіи съ условіями, придающими общему ходу исторіи известное направленіе.

Изъ участія въ историческомъ движеніи всгьхъ еще не следуете, что есть въ немъ действу юте одинаково и въ количе- ственномъ и въ качественномъ отношетяхъ, т. е. "сумма люд- скихъ произволовъ", двигающая исторіей, состоите изъ далеко не равныхъ слагаемыхъ. На основаній этого принципа можно было бы создать целую классификацію индивидуумовъ по ихъ активному отношенію къ исторической жизни и въ смысле количества дЄйствія, и въ смысле его качества, т. е., главнымъ образомъ, сознательности или безсознательности. На этотъ счете у Толстого нЄть твердаго взгляда: онъ то игнорируете равно- великость силъ, участвующихъ въ исторіи, то становится на точку зрінія противоположную. "Такой же причиной (войны 1812 г.),-говорить онъ,-какъ отказъ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назадъ герцогство Ольденбургскоег представляется намъ и желаніе или нежеланіе перваго фран- цузскаго капрала поступить на вторичную службу",-въ этихъ словахъ Толстого произволъ императора французовъ и произволъ капрала его армій ставятся на одну доску, какъ равнове- ликія силы; но въ развитіи своей мысли авторъ "Войны и мира* невольно ИЗМЄНЯЄТЬ самому себі: "ибо*-продолжаеть онъ,- ежели бы онъ (т. е. капралъ) не захогЬлъ идти на службу, п не захогЬлъ бы и другой, и третій, и тысячный капралъ и солдата, настолько мєнЄє было бы солдата въ войскЄ Наполеона, и войны не могло бы быть. Ежели бы Лаполеонъ не оскорбился требовашемъ отступить за Вислу и не велйлъ наступать вой- скамъ, не было бы войны; но ежели бы есть сержанты не желали поступать на вторичную службу, тоже войны не могло бы быть". Тута, такимъ образомъ, уже произволу одного противо- ставляется произволъ многихъ, и этимъ одно слагаемое .суммы произволовъ" признаётся за НЄЧТО бблыпее всЬхъ другихъ, причемъ Толстой еще упускаетъ изъ виду, что Наполеонъ не зависЄль ни отъ кого въ рушеній вопроса, а сержанты, капралы н солдаты были люди подневольные. Отсюда можно было бы вывести заключеніе, что Толстой признаёта за такимъ лицомъ, какимъ былъ Наполеонъ, особую силу, какой не было у другихъ, не прибегая къ гипотезе, которая делала бы этого человека сверхъестественнымъ въ томъ или другомъ смысле суще- ствомъ; но Толстой не только этого не дЬлаета, но выставляетъ тезисъ діаметрально противоположный. По его мн-Ьнію, вліятель- ные люди въ обществе наименее участвуюта въ событш и наиболее находятся въ зависимости отъ собнтія, совершающагося яко бы по йхъ воле.

Было бы слишкомъ долго говорить о разсуждешяхъ, при- ведшихъ Толстого къ этому выводу. Сущность ихъ сводится къ следующему. Во-первыхъ, чемъ болЄе человЄкь приказываете въ какомъ-нпбудь совокупномъ дЄйствіи, темъ мєнЄє онъ непосредственно действуета; но Толстой забываета, что само при- казываше уже есть дЄйствіє, безъ котораго не могло бы быть и совокупной деятельности. Во-вторыхъ, приказаніе исполняется только тогда, когда оно можетъ быть исполнено, чемъ и доказывается у него зависимость приказанія ота собнтія; но при этомъ забывается, что одна выполнимость совокупнаго дійствія не влечетъ за собою его внполненія, если оно кімь-нибудь не задумано, не посовітовано, не приказано. Въ этихъ разсужде- ніяхь Толстого заключается косвеннымъ образомъ какъ бы такой совіть людямъ общественной деятельности: всі занимающееся придумывашемъ образа дійствій для другихъ, подаваніемь со- вітовь, приказьіваніемь, только воображаютъ, что нічто ді- лаютъ; все въ обществі ділается само собою, и наши предположены, совітн, повелінія только тогда оправдываются,, когда то, что представляется совершающимся въ силу этихъ предположен^ совітовь, повеліній, само собою совершается въ томъ же направленій, а потому общественная деятельность есть только самообманъ, потому что приказаніе не можетъ быть причиною собнтія. "Какъ скоро,-говорить Толстой,-совершится собнтіе,- какое бы то ни было,-то изъ числа всіхь безпрерывно выражае- мыхъ воль различныхъ лицъ найдутся такія, которыя по смыслу и по времени отнесутся къ собнтію, какьприказанія"; но, въ сущности, по его мысли, приказаніе и всякій иной способъ направлять діятельность другихъ людей вовсе не причины собнтія. Конечно, исполнимость приказанія зависишь отъ обстоятельству лежащихъ в ні приказывающего, но изъ этого не сліду етъ, что послідній въ собнтіи ровно ни при чемъ. Конечно, видимое подчиненіе массъ какой-либо личности, будетъ ли это Лютеръ, или Наполеонъ, возможно лишь тогда, когда въ массахъ есть данныя для того, чтобн подчиниться ея вліянію; но изъ этого не слідуегь, что личность не вносить рішительно ничего своего въ собнтіе, связанное съ ея деятельностью. Ме^сду тімь, по Толстому, "въ историческихъ собнтіяхь такъ назнваемне великіе люди суть ярлыки, дающіе наименованіе собнтію, которое такъ же, какъ ярлнки, мепгье всего имгъетъ связи съ самимъ собы- т{емъи. Слідовательно, отказъ Наполеона отъ похода въ Россію ничего не значилъ бы? Такъ внходитъ. Въ другомъ місті онъ поясняегь свою мнсль еще боліє образно: "когда,-говорить онъ,-корабль идетъ по одному направленії), то впереди его находится одна и та же струя; когда онъ часто переміняеть направленіе, то часто переміняются и бігущія впереди его струи. Но куда бн онъ ни повернулся, везді будетъ струя, предшествующая его движенію... Куда бн ни направлялся корабль, струя, не руководя, не усиливая его движенія, бурлить впереди его и будетъ издали представляться намъ не только про- извольно движущейся, но и руководящей движенгемъ корабляи. Этими сравненіями историческихъ деятелей съ ярлыками, съ бурлящими струями, общественная деятельность объявляется чЄмь то призрачнымъ, излишнимъ, ненужнымъ для того, чтобы делалась исторія,-воззрЄніе, которое могло образоваться только на почве вышеуказаннаго непониманія соціологической стороны исторіи, при индефферентизмЄ къ общественнымъ вопросами Реалистическая тенденція Толстого заставила его снять великихъ людей съ ихъ героическаго пьедестала, превратить ихъ изъ полубоговъ въ обыкновенныхъ смертныхъ, но тутъ онп перестають даже быть людьми, выключаются изъ ТЄХЬ "всЄхьаг которые делаютъ исторію, чтобы стать какими-то призраками въ ЧЄЛОВЄЧЄСКОМЬ образе. А между ТЄМЬ самъ же онъ выде- ляетъ историческія лица изъ массы, указывая, напр., на то, что, "чЄмь выше стоить человЄкь на общественной ЛЄСТНИЦЄ, ЧЄМЬ СЪ ббльшими людьми (=б6лыпимъ количествомъ людей) онъ связанъ,-тЄмь больше власти онъ имЄеть на другихъ людей" (=надъ другими людьми):-или на то, что эти лица беруть на себя оправданіе имЄющаго совершиться и тЄмь со- здаютъ себЄ положеніе.

Но допустимъ, что все это такъ; допустимъ, что приказы- ваніе, въ самомъ широкомъ смысле этого слова, тогда только представляется причиною собнтія, когда, по словамъ Толстого, оно соответствуете событш; уже одно существованіе людей, настолько прозорливыхъ въ общественныхъ дЄлахь, что предпо- ложенія, советы, повелЄнія этихъ людей оказываются сами собою сбывшимися, дозволяете говорить о ихъ геніальности: пусть они въ движеніи ничто, какъ деятели,-по крайней мЄрЄ, они об- наруживаютъ пониманіе безъ нихъ делающихся собнтій. Толстой не допускаете и геніальности. Правда, мы слышимъ туте протесте противъ героическихъ воззрЄній, дЄлавшихь изъ геніевь сверхъестественные феномены, но еще больше тутъ простого непониманія общественной дЄятельностй и роли ея представителей въ исторіи. "Слово это (т. е. геній),-говорите Толстой,-не обозначаете ничего действительно существующего и потому не можете быть определено. Слово это обозначаете только известную степень по- ниманія явленій... Я вижу силу, производящую, несоразмерное съ общечеловеческими свойствами, дЄйствіє, не понимаю, почему это происходить, и говорю: геній". Гордіевь узелъ загадки Толстой не разпутываетъ, а разрубаете: мнЄ непонятна "сила, произ- водящая несоразмерное съ общечеловеческими свойствами дЄйствіє", вообще сила одного человека, и я говорю, что тутъ нЄть никакой даже силы, что это призракъ, простой ярлыкъ собьггія, бурлящая струя, только кажущаяся руководительницей корабля. Можно и должно реалистически относиться къ "героямъ", не идеализируя ихъ изъ людей въ полубоговъ; но неуменіе понять, въ чемъ ихъ реальная сила, не даетъ права превращать ихъ въ призраки, облеченные въ ЧЄЛОВЄЧЄСКІЙ образъ.

Толстой совершенно основательно борется съ старымъ вез- зрЄніемь, по которому деятельность цЄлаго народа вмещается безъ остатка въ деятельности единичныхъ людей, ибо, какъ онъ говорить, "для того, чтобы найти составляющая силы, равныя составной или равнодействующей, необходимо, чтобн сумма со- ставляющихъ равнялась составной"; но если, по его словамъ, исторію ДЄДАЮТЬ есть, то въ числе этихъ "всехъ" находятся и тЄ самые люди, которнмъ онъ приписнваетъ чисто-призрачную роль въ своей теорій, хотя ему и кажется, что имъ принадлежитъ особая сила. Между прочимъ, последняя заключается въ томъ, что они являются носителями тЬхъ или другихъ общественныхъ идей; но Толстой предрешаете вопросъ о роли идей въ исторіи, напр., въ словахъ: "какая-то неопределимая сила, называемая идеей". Все идейное какъ-то не дается въ исторіи Толстому, не- даромъ же онъ и въ поэзш особенный мастеръ въ анализе без- сознательннхъ психическихъ процессовъ, господствующихъ под- часъ надъ ясннмъ голосомъ сознанія, а общественная деятельность единицъ какъ-разъ и руководится идеями. Весьма поэтому существенно, что Толстой уничтожить въ своей исторической философіи и личную иниціативу, предполагающую сознательную деятельность,-уничтожить во имя той же безсознательно-сти- хійной стороны исторіи, къ которой сведетъ все и которую объявить .закономъ".

Личная иниціатива есть освобожденіе отъ рутины, господствующей, какъ законъ, именно въ массовой жизни, освобожденіе отъ деятельности, направляемой исключительно однимъ стихій- ннмъ ходомъ исторіи. Общественная рутина, стихійний ходъ исторіи-суть силы роковыя, которыя держать въ оковахъ людей^ лишенныхъ собственной иннщативы, и эти-то силы Толстой называете законами, безраздельно господствующими надъ личной волей. Его недаромъ критика объявила фаталистомъ; историческая философія "Войны и мира" фаталистична, и, что особенно интересно, Толстой видите, какъ мы упоминали, главныя орудія фатума именно въ гЬхъ лицахъ, которыя, по его же словамъ, наименее участвуюте въ собнтіягь: призраки-въ роли исполнителей ВЄЛЄНІЙ судьбы! Можетъ ли быть бблыпее противорЄчіе?

По словамъ самого Толстого, "фатализмъ въ исторіи неиз- бЄжень для объяснешя неразумныхъ явленій", а разумности-то онъ и не допускаетъ въ исторіи, ибо, говорить онъ въ другомъ мЄстЄ, "если допустить, что жизнь человеческая можемъ управляться ра- зумомъ, то уничтожится возможность жизни". Въ чемъ же заключается фатализмъ Толстого? А вотъ въ чемъ: во-первыхъ, дЄйствія историческихъ лицъ, превращающихся тутъ въ деятелей исторіи, объявляются "непроизвольными'*, т.-е. подчиненными какой-то непреодолимой силЄ; во-вторыхъ, на этихъ лицахъ лежить печать предназначенія. "Каждое дЄйствіє ихъ,-говорить Толстой въ одномъ мЄстЄ,-кажущееся имъ произвольнымъ для самихъ себя, въ историческомъ смысле не произвольно, а находится въ связи со всЄмь ходомъ исторіи и определено пред- &ьчноа. Въ другомъ мЄстЄ, разсуждая о роли Наполеона и Александра I въ собитіяхь начала Х1Х-го в., онъ находить, что "невозможно придумать двухъ другихъ людей, со всЄмь ихъ про- шедшимъ, которое соответствовало Ч5ы до такой степени, до та- кихъ мельчайшихъ подробностей тому назначенім, которое имъ предлежало исполнитьИли, напр., онъ прямо утверждаете, что походъ Наполеона на Россію совершился не потому, что Наполеонъ захотЄль этого, а потому, что такъ должно было совершиться. Правда, у Толстого есть места, гдЄ онъ выступаете, какъ провиденціалисте, когда говорить о БогЄ, но этотъ Богъ есть Богъ безъ провидЄнія, и провиденціалистическія внраженія заключаютъ въ себе фаталистическое содержаніе, ибо провиденціализмь старается проникнуть въ разумность плана исторіи. Правда, съ другой стороны, Толстой, отрицая возможность безпричиннаго дЄйствія воли, какъ будто является только детерминистомъ, но это лишь частность, не нарушающая общей фаталистической концепцій его исторической философіи. Формула фатализма такова: имеющее случиться-случится, какъ бы мы ни старались этому воспрепятствовать;-и необходимость всего совершающагося въ исторіи Толстой понимаете вовсе не въ томъ смысле, что все въ исторіи имЄеть достаточный оенованія для того, чтобы быть, т.-е. не въ смысле причинности (походъ Наполеона на Россію вызвала масса причинъ), а въ смысле непре- одолимости иди непредотвратимости, чему быть-тому не миновать, ибо онъ совсЬмъ устраняетъ значеніе сознательнаго расчета, основаннаго на сознательномъ отношеніи къ окружающему, и основанной на этомъ расчете общественной деятельности, которая, именно, въ той или другой формі борется со стихійною силою вещей. Эта сила вещей, сама собою движущаяся впередъ, и еоть то непреодолимое, непредотвратимое, которое Толстой называетъ закономъ или законами исторіи, и если, какъ мы виділи, онъ толкуетъ не-свободу води въ детерминистическомъ смнсл-Ь, не допуская безпричинныхъ ДЄЙСТВІЙ, ТО въ понятій непроизвольности, невозможности поступить такъ, какъ захотілось, скрывается фаталистическій смыслъ поляаго подчиненія воли принудительно действующему закону.

О не-свободЄ воли, съ той точки зрЄнія, что не можетъ быть дЄйствія безъ причины, а потому воля не можетъ быть свободна, т.-е. действовать безъ достаточныхъ основаній, для которыхъ должны быть свои основанія, и такъ далЄе до безконечносте,- писали многіе мыслители, часто аргументируя совершенно различно каждый. У Толстого на этотъ счетъ есть своя аргументація и притомъ весьма оригинальная, и если бы все дЄло заключалось только въ ней, упрека въ фатализме ему никто не сделалъ бы: онъ только особеннымъ образомъ разви- ваетъ мысль, что нЄть дЄйствія безъ причины. Сущность его аргументацій следующая: онъ беретъ, между прочимъ, вопросъ съ точки зрЄнія представленій о проявленій этой воли въ про- шедшемъ и въ известныхъ условіяхь, и, по его словамъ, каждое собнтіе представляется частью свободнымъ, частью необходимнмъ, причемъ доля свободи и доля необходимости представляются намъ въ отношеніи обратно пропорцюнальномъ. ДЄйствіє представляется тЄмь менЄе свободннмъ, чЄмь лучше мн знаемъ отношеніе человека ко всему окружающему, чЄмь въ болынемъ періоде времени разсматриваемъ его деятельность, чбмъ очевиднее намъ причини поступка, и наоборотъ. Полной свободи ми не можемъ себе, однако, представить, ибо для этого пришлось би мислить человека внЄ пространства, времени и причинности, а съ другой сторони, ми не въ состояніи представить себЄ полной необходимости даннаго факта, ибо это предполагало бн знаніе всЄхь пространственннхъ условій, въ какія поставлень извЄстннй человЄкь, удлинненіе до безконечности періода времени между совершенннмъ проступкомъ и сужденіемь о немъ и опреділеніе всей ціпи причинъ какого бы то ни было поступка, которая также безконечна. Изъ этого разсужденія, пред- ставленнаго здісь въ голомъ остові, и вытекаетъ извістное намъ опреділеніе свободы, какъ выражеше неизвістнаго остатка отъ того, что мы можемъ знать о необходимости, т.-е. мы пред- ставляемъ себі поступокъ свободнымъ или неиміющимь достаточная основаній, когда не знаемъ его причинъ. Въ этомъ отношеніи заключительный слова "Войны и мира": "необходимо отказаться отъ несуществующей свободы (т.-е. возможности безпричинно дійствовать) и признать неощущаемую нами зависимость" (отъ рядовъ причинъ, опреділяющихь акты нашей воли),-содержать въ себі неоспоримую истину, какъ также вірно и то, что, вслідствіе невозможности знать всі причины, нельзя представить себі жизнь и исторію безъ свободы, т.-е. безъ извістнаго остатка отъ того, что мы можемъ знать о необходимости. И еще такое соображеніе мы находимъ у Толстого: "представленге о дійствіи человіка, подлежащемъ одному закону необходимости, безъ малійшаго остатка свободы, невозможно",- говорить онъ. Но въ такомъ случаі, въ какомъ же отношеніи стоять эти слова Толстого съ его фаталистическимъ воззрініемь на исторію? Діло въ томъ, что его фатализмъ покоится вовсе не на этой аргументацій относительно невозможности свободы воли въ смислі ея безпричинності!,-хотя мы и предстаеляемъ себі свободу, когда не знаемъ причинъ,-а на совершенно иномъ ряді мыслей. Толстой смішиваеть не-свободу воли въ томъ значеній, что воля не можетъ дійствовать безпричинно, съ ея не-свободой въ значеній полной ея зависимости отъ чего-то непреодолимаго, что онъ называетъ историческимъ закономъ; тутъ уже річь идетъ не о томъ, что "такъ*, т.-е. безпричинно, ничего не ділается, а о безсиліи личности передъ рокомъ. И весьма замічательно, что именно лишь въ жизни исторической, .роевой" или стихій ной онъ видитъ только одно неизбіжное вьшолненіе "предписаннаго закона", тогда какъ въ жизни личной, которую онъ называетъ "настоящею", онъ допускаетъ наибольшую свободу, конечно, уже не въ томъ смислі, чтобы тутъ возможны были поступки безъ достаточнаго основанія; опять является на сцену противоположеніе частной жизни и общественной діятель- ности, и теперь съ указаніемь еще на то, что въ первой-че- ловікь можетъ найти свободу, а во второй-только тяжелое рабство. Но разъ Толстой объявилъ, что общественная діятель- ность пуста, какъ наименьшее участіе въ собнтіи, и жалка, какъ нічто не-свободное, мы были бы въ праві ожидать, что онъ, по крайней мірі, объявить ее наименіе отвітственной. тогда какъ именно эти-то ярлыки собнтій и орудія рока онъ вдобавокъ ділаеть наиболіе отвітственннми. Послі этихъ разъ- ясненій мы можемъ теперь посмотріть въ самый корень его фатализма, въ его идею о не-свободі воли, которая вовсе не вытекаетъ изъ детерминизма. Цонятіе свободы есть понятіе отрицательное: свобода есть всегда независимость отъ чего-либо. Воля не свободна, потому что зависитъ отъ своей причины, такъ какъ ніть дійствія безъ причины, но воля можетъ быть свободна отъ многаго другого и притомъ свободна въ разныхъ степеняхъ. Толстой, указывая на невозможность свободы воли отъ условій пространства, времени и отъ причинности, упускаетъ изъ виду возможность относительной и сравнительной свободы воли въ иныхъ смыслахъ: напр., воля чоловіка сравнительно свободніе воли животныхъ и свободніе именно относительно непосредственна™-чувствен- наго мотива поступковъ. Храбрый человікь свободніе въ своихъ поступкахъ при виді опасности, чімь трусь. Развитого человіка не вернешь съ дороги встріча зайца, а для суевіра это будетъ достаточное основаніе вернуться и т. п. Эта относительная и сравнительная свобода, не устраняя ни мадійшимь образомъ необходимости дійствія мотивовъ, такъ какъ деятельность безъ мотивовъ была бы сплошнымъ чудомъ, изміняешь только способъ мотивировки: у человіка этихъ способовъ гораздо больше, чімь у животныхъ; у него есть возможность бдльшаго выбора, но въ этомъ смислі и не всі люди одинаково свободны. Толстой игнорируешь это важное условіе: тотъ, кто можетъ дійствовать только по одному мотиву, не свободніе того, кто, хотя и не безпричинно, можетъ выбирать изъ многихъ. Фата- лизмъ въ исторіи и заключается въ признаніи для воли историческаго діятеля только одного мотива, съ исключеніемь возможности иныхъ. Извістная рутина опреділяешь дійствія людей, но это не значишь, что отдільння личности не могушь освободиться отъ рутины, чтобы ПОДЧИНЯТЬСЯ ДІЙСТВІЮ иныхъ мотивовъ. Принятое исторіей направленіе увлекаешь діятельность людей по этому направленію, но это еще не значить, что поступки отдільннхь личностей не могутъ мотивироваться, такъ скавать, противъ теченія. Между тімь рутину, т. е. однообраз- - ш -

ное для всіхь мотивированіе воли, которое даетъ начало "роевой" силі, и стихійное теченіе исторіи, отсюда происходящее, Толстой возводить на степень закона, который одинъ и управляете будто бы волей людей съ такой принудительной силой, что возможность всякаго иного мотивированія этимъ устраняется. Но ни рутина, отъ которой можете освободиться личность, достигшая извістной степени духовнаго развитія, ни принятое исторіей направленіе, съ которымъ люди собственной иниціативн могутъ стать въ разрізь, не суть законы въ научномъ смислі: это только случаи однообразной и однородной рішимости воль, не исключающее возможности, при иныхъ условіяхь,-напр., при особыхъ условіяхь, въ какихъ могутъ находиться нікотория личности вь .сравненіи со всіми остальными,-и иной рішимости. Законъ есть выражеше необходимыхъ, а потому постоянныхъ, отношеній между извістннми причинами и ихъ СЛІДСТВІЯМИ, и воля абсолютно подчиняется этимъ отношеніямь, ибо иначе было бы нарушеніе необходимаго отношенія между причиной и слідствіемь, т. е. изъ данной причины вытекало бы не то слід- ствіе, которое изъ нея должно произойти,-напр., дважды-два могло бы быть и пять, и восемь, и десять и т. д.; но нельзя назвать закономъ простое эмпирическое обобщеніе фактовъ, говорящее только, что въ данномъ обществі наблюдаются такія-то явленія: если они наблюдаются, для этого есть достаточный осно- ванія; посліднія, однако, непостоянны, во-первыхъ, потому, что у нікоторьіхь людей могутъ быть иныя достаточныя основанія, и ихъ діятельность будетъ представлять собою исключеніе изъ общаго правила, во-вторыхъ, потому, что эти основанія и по отношенію ко всімь членамъ общества изміняются современемъ въ другія. Если французы шли въ армію Наполеона, на это были свои причины, и поступленіе каждаго солдата въ войско мотивировалось такъ или иначе для каждаго солдата сложившимися причинами; по теорій Толстого, вышло бы, что въ армію Наполеона толкалъ французовъ какой-то непреодолимый рокъ, не оставлявшій имъ никакого выбора, напримірь, между укло- неніемь отъ конскрипціи, членовредительствомъ, дезертирствомъ, самоубійствомь и т. п. Или, напримірь, Толстой ссылается на повторяемость цифры преступленій въ данномъ обществі: каждое преступленіе иміеть свои индивидуальныя причины, и если цифра преступленій остается до извістной степени постоянной, то это зависите отъ того, что приблизительно одинаковое ко- дичество людей, при данинхъ условіяхь общества, ставится въ одинаковое положеніе; но это не значить, что цифра есть какой- то законъ, непосредственно дійствующій на индивидуальныя воли и заставляющей ихъ подвигаться на преступденія, чтобы непременно, при какихъ бы то ни было условіяхь, было совершено требуемое "закономъ" количество преступленій. Толстой возводить въ законъ и рутину, т.-е. однообразное мотивированіо воли, и ей подчиняетъ личность, тімь самымъ отрицая возможность личной инищативы; онъ возводить въ законъ стихійное течете исторіи, т.-е. мотивированіе води, заключающееся въ увлеченіи общимъ потокомъ, отрицая возможность независимаго огь этой стихій ной силы поведенія личности. Словомъ, онъ не признаете возможности относительной свободы воли, т.-е. не абсолютной свободы отъ причинности вообще, а именно свободы относительной отъ данныхъ, конечно, дійствующихь въ исторіи силъ, которымъ онъ придаетъ значеніе закона, "его же не прей- депгаа. Вірно, рутина есть сила, но сила же есть и личная иниціатива, и обі иміюте свои причины. Равнымъ образомъ, СТИХІЙНОСТЕ исторіи есть сила, но въ исторіи силу составляете и руководимое сознаніемь самостоятельное отношеніе отдільннхь личностей къ данному ходу исторіи, и обі эти силы опять- таки иміюте свои причины. Въ исторіи ведется борьба между не-свободой, въ какой удерживаете волю рутина, пассивное отношеніе образовавшемуся теченію, и свободой, выражающейся въ личной иниціативі, въ самостоятельномъ отношеніи къ данному ходу исторіи. Толстой не видите этой борьбы и не видите потому, что въ ней заключается соціологическая сторона исторіи, что изъ нея и состоите общественная діятельность, какъ внесете въ жизнь личной инищативы, какъ стремленіе къ самостоятельному вмішательству въ стихійний процессъ исторіи. Общественннй діятель немнслимъ безъ инищативы, безъ самостоятельна™ отношенія ко всему совершающемуся вокругъ, а между тімь его-то Толстой и считаете наименіе свободнымъ: великій человікь, по его мнінію, есть только орудіе рока, воз- веденнаго въ принудительный законъ. Толстой, эмпирически обобщивъ факты движенія людей съ запада на востокъ, вндаете это обобщеніе за законъ, а всю діятельность Наполеона разсма- триваетъ, какъ подневольное внполненіе этого закона: Наполеонъ такъ же, по исторической философіи Толстого, исполнядъ велініе рока, служа ему въ качестві сліпого орудія, какъ че- ловЄкь, совершающій преступленіе, совершаетъ его яко-бы во исполненіе закона статистики, повелЄвающаго, чтобы непременно общество поставило известное количество убійць или грабителей. По плану исторіи, хотя его и отвергаете Толстой, нужно было, чтобы французы пришли въ 1812 г. убивать русскихъ мужиковъ Смоленской и Московской губерній, и потому явился Наполеонъ, который повелъ туда французовъ: онъ только испол- нялъ предписанный ему законъ. По закону, управляющему обществомъ, нужно, чтобы въ немъ было совершено столько-то грабежей, и потому такой-то напалъ на денежную почту, такой- то стащилъ шубу съ запоздалаго прохожаго: всЄ они только исполняли предписанные обществу законы. То-есть, по Толстому, воля Наполеона была подчинена только одному безсознательному стремленію выполнить предписанный ему исторіей законъ: иныхъ мотивовъ въ действительности у него не было; ему не было» между чемъ онъ могъ бы выбирать; никакія реальныя причины на него не действовали,-онъ только выполнялъ законъ.

Ходъ исторіи фаталенъ; сила вещей непреодолима; чему быть, тому не миновать, какъ бы ни старались предотвратить то или другое; все происходить по закону, противиться которому безсмысленно, а общественная деятельность и есть именно устро- еніе общественныхъ делъ не такъ, какъ ихъ создаете "законъ" исторіи,-следовательно, не противься стихійному теченію исторіи, замкнись въ сферу личной жизни, которая есть и настоящая жизнь, и жизнь свободная, потому что тутъ человЄкь свободенъ оте вьшолненія предписаннаго ему исторіей закона. Вотъ окончательный совЄте, который даете Толстой своей исторической философіей: его фатализмъ, вытекая изъ неправильнаго примЄ- ненія къ исторіи научнаго понятія закона и философскаго уче- нія о невозможности абсолютной свободы воли, служите, въ то же время, теоретическимъ оправдашемъ соціальнаго индифферентизма автора "Войны и мира", индефферентизма къ обществен- нымъ формамъ и всякой деятельности, ихъ поддерживающей и реформирующей.

Общій приговоръ объ исторической философіи "Войны и мира" можно формулировать следующимъ образомъ. Толстой переносите реалистическую тенденцію своей поззіи въ область исторіи и исторической философіи, устраняя изъ нихъ идеали- аацію и идеологію; но тамъ, гдЄ у него рЄчь идетъ о жизни общественной, а не личной, его покидаецъ идеализму который онъ умеешь сочетать съ своимъ реализмомъ. Его идеализмъ чисто зтическій, идеализмъ, такъ сказать, праведнаго житія, но не идеализмъ соціальний, не идеализмъ правильныхъ формъ общежития вні того, что предписывается личной этикой. Эта односторонность его міросозерцанія коренится въ какомъ-то не- пониманія общественной жизни, какъ таковой: то онъ объявляешь, что "настоящая" жизнь идетъ независимо отъ всевозможныхъ общественныхъ преобразованій; то утверждаешь, что только преступнику одержимый страстью, знаешь, въ чемъ заключается "bien public"; то иронизируешь по поводу общественной деятельности выводимыгь имъ на сцену лицъ; то развиваешь мысль, что одна только безсознательная жизнь ИМЄЄТЬ смыслъ; то утверждаетъ, что въ исторіи общества все делается само собою, и что историческіе деятели суть только ярлыки событШ; то разсуждаетъ о законе исторіи, который, какъ по предписанію, только и выполняютъ люди общественной деятельности, и т. п. Въ то самое время, какъ реализмъ выводить Толстого на верную дорогу, это непониманіе самостоятельна™ содержанія исторіи, ея социологической стороны, сбиваешь его на ложные пути, и его историческая философія представляешь собою СМЄСЬ удивительно верныгь и поразительно неверныхъ идей съ массою внутрен- нихъ противорЄчій, которыя объясняются и малой выработан- ностью изложенія, и недостаточной продуманностью мысли, и полнымъ пренебреженіемь къ бблыпей определенности понятій.

Основная концепція "Войны и мира"-двойственность человеческой жизни, какъ личной и исторической, и взаимодЄйствіе обеихъ: ЧЄЛОВЄКЬ действуешь въ исторіи, а исторія вторгается въ жизнь человека. Но это взаимодЄйствіе понято Толстымъ односторонне: личность действуешь въ исторіи, принимая участіе въ собнтіяхь, въ прагматической стороне исторіи, и работая надъ преобразованіемь культурно-сощальныхъ формъ, что составляешь соціологическую ея сторону, и Толстой видитъ и понимаешь только первую, сумму последовательныхъ личныхъ ДЄЯНІЙ, ВНЄ движенія общественныхъ формъ. Далее, ДЄЙСТВІЄ исторіи на личность бываешь двоякое, а именно: непосредственное вліяніе собнтій на внутренній мірь«личности и на ИЗМЄНЄНІЄ общественныхъ формъ, среди которыхъ приходится жить личности, и тутъ Толстой прианаётъ только первое дЄйствіє, очень рельефно воспроизводя его въ романі, а "всевозможный пре- образованія" объявляетъ чімь-то безразличнымъ для личной жизни. Такая односторонность ограничиваете историческій кру- гозоръ Толстого и делаете философію скептической, какъ только она соприкасается съ общественною деятельностью, и фаталистической, какъ только онъ видите дЄятеля, стремящагося произвести то или другое во имя той или другой общественной идеи. Личная иниціатива въ общественныхъ дЪлахъ, самостоятельное отношеніе къ ихъ теченію въ силу одной безсознатель- ной, "роевой" деятельности людей-для него загадка, и онъ колеблется между взглядомъ на все это, какъ на нЄчто призрачное, въ роде ярлыковъ и бурлящихъ струй,-и взглядомъ, по которому въ этомъ нужно ВИДЄТЬ слепую силу, служащую для осуществленія предписаній закона исторіи. Смыслъ видите Толстой въ одномъ личномъ битій, и ЗДЄСЬ ОНЪ является проро- комъ нравственнаго обновленій, но смыслъ жизни исторической для него закрыть: передъ его глазами раскрывается одно внешнее движеніе, одни собнтія, одна прагматическая сторона исторіи, но внутреннее содержаніе историческаго движенія, постоянную перестройку общественныхъ формъ, не безразличннхъ, конечно, для блага, полнотн и свободи личнаго бнтія, постоянную постановку и постоянное решеніе общественннхъ вопросовъ Толстой СОВСЄМЬ не воспринимаете, какъ СЛЄПОЙ, чувствующій только солнечннй жаръ знойнаго дня, но не видящій блеска и света солнца. Исторія, лишенная своего реальнаго смнсла, не могла у Толстого получить и смнсла идеальнаго въ понятій той ЦЄЛИ, которую она должна осуществлять, чтобн удовлетворять наши субъективння требованія оте жизни, хотя личному бнтію онъ ставите ЦЄЛЬ ВЪ этическомъ идеале. Процессъ безъ внутренняго содержанія, безъ цЄли, достиженія которой ры могли бн оте него добиваться, сами участвуя въ этомъ процессе, чисто фатальний ходъ непреодолимой сили вещей, устраняющій всякую возможность суда надъ нимъ съ нашей сторони, внЄ чисто моральной ОЦЄНКИ.поведенія дійствующихъ въ собыпяхъ лицъ, дЄйствіє какого-то "закона", превращающая) живнхъ людей въ части громаднаго механизма,-вотъ что есть исторія, по представлені*) Толстого. Туте реализмъ, остающійся на внсотЄ своего назна- ченія въ поззіи "Войнн и мира", вслЄдствіе своего сочетанія съ этическимъ идеализмомъ, превращается въ чистЄйшій на- турализмъ, вслЄдствіе того, что Толстой въ общественннхъ идеалахъ, въ роді "свободы, равенства, просвіщеній", видитъ простыл "отвлеченія*, хотя они ИМЄЮТЬ такое же значеніе, какъ его зтическій идеалъ "простоты, добра и правды*. Голый реализмъ, отрицающей всякое творчество идеаловъ, непременно перейдетъ въ натурализмъ, и историческая философія "Войны и мира" служить только подтвержденіемь этой истины рядомъ съ главною частью произведенія, съ романомъ, гдЄ Толстой сочетадъ реализмъ съ идеализмомъ.

Намъ кажется, что историческая философія Толстого можетъ, съ этой точки зрЄнія, характеризовать всю его литературную деятельность, какъ крупнаго реалиста, ставящаго, однако, всЄ вопросы жизни на почву одной личной этики, но индифферент- наго къ общественнымъ формамъ, какъ формамъ, а потому полагающего, будто общественныя отношенія должны регулироваться одною личною моралью, этикой лично-праведной жизни. Такая философія не можетъ, однако, быть вмЄстЄ философіей общественной и исторической.

Інформація, релевантна "Историческая философія въ "ВОЙН47 и МИРЪ""

1. Предисловіе ко II тому.
   историческихъ типовъ" идеолога славянофильства Данилевскаго, первоначально появившаяся въ журналі "Русская Мысль" за 1889 г. Грановскій и Данилевскій принадлежали къ разнымъ поколйшямъ, но и тотъ, и другой въ своихъ историко- философскихъ взглядахъ одинаково являются истолкователями тЬхъ двухъ противоположныхъ направленій русской общественной мысли, какими были западничество п славянофильство:
   
2. Историческое міросозерцаніе Грановскаго
   историческомъ міросозерцаніи Грановскаго. Хотя имя Грановскаго не принадлежитъ Петербургу, но оно не принадлежитъ исключительно и одной Москві, ибо принадлежитъ всей Россіи, и это есть имя человіка, говорить о которомъ можно и должно не въ одні только годовщины ка- кихъ-либо знаменательныхъ дать его біографій. Грановскій иміль громадное вліяніе на со: ременниковъ. Онъ занималъ совершенно
   
3. Теорія личности П. Л. Лаврова.
   историческую теорію, въ которой личная діятельность, руководимая мыслью, разсматривается, какъ факторъ исторической жизни. "Для того,-писалъ Лавровъ все въ гЬхъ же первыхъ своихъ "Очеркахъ",-для того, чтобъ исторія человіка началась, чтобы началось развитіе, чтобы родилась нравственность, необходимо, чтобы творчество человіка обратилось на него самого, чтобы къ сознанію своего я присоединилось
   
4. Теорія культурно-историческикъ ТИПОВЪ.
   историческихъ типовъ... Едва ли можно доказать, что прогрессъ совершался не гЬмъ путемъ, который указалъ Данилевскій... Высшая заслуга его книги-внесете въ исторію естественной системы, а естественная система только одна, потому что двухъ системъ быть не можетъ" (стр. 608-610). Вотъ эту-то научную сторону сочиненія Данилевскаго мы и подвергнемъ критике. Научные элементы "Россіи и Европы"
   
5. От авторов
   исторической науке необходимо для того, чтобы шире и глубже отобразить прошлое. Без учета комплекса взглядов, существующих в исторической науке, нельзя постичь суть исторических процессов, а следовательно, и эффективно использовать опыт поколений. Казалось бы, сказанное выше - это банальная истина, но она подчас не учитывается в исторических учебниках и учебных пособиях. В них по-прежнему
   
6. 1.Поиски в области методологии
   исторические катастрофы и переломы... всегда располагали к размышлениям в области философии истории, к попыткам осмыслить исторический процесс». Но, критически оценивая прошлое, следует избегать нигилизма. Однако как этого добиться, каким ориентирам отдать предпочтение? Как всегда, на переломном этапе заново встают мировоззренческие и методологические проблемы исторического познания. Сейчас
   
7. 2.«Да знаете ли Вы ,что такое Россия?»
   исторических известий и выводов историков. Вторые же, опираясь на надежные исторические свидетельства, не нашли пока убедительного лингвистического обоснования. Но, участвуя в этой дискуссии или следя за ней, следует учитывать, что само по себе происхождение названия страны не является решающим для проблемы генезиса государственности. Так, славяноязычные болгары носят имя тюркского племени,
   
8. 2.Крестьяне средневековья. Особенности положения и менталитета
   исторический анализ крестьянского общественного сознания - одна из задач современной исторической науки. Важнейшей его стороной являются религиозные представления крестьянства. Для крестьянского мышления характерен известный консерватизм. «Старина», «обычаи предков» - вот ключевые понятия, открывающие тайны духовной жизни и поведения крестьянства, идет ли речь об общинных распорядках, технических
   
9. 4.Вопросы изучения народных движений
   исторически. Народно-демократические традиции, уходящие корнями в далекое прошлое, влияние религиозных институтов, а позднее зарождение сословного представительства в лице земских соборов во многом ограничили и «облагородили» всевластие правителей, сыграли определенную роль в регулировании общественных отношений, но у России в отличие от стран Запада не было исторического времени и внешних
   
10. 5. Вечный интерес, вечные споры Иван Грозный и Петр Великий
    исторического материала. Правление Ивана Васильевича (1547-1584) вместило в себя развитие русского централизованного государства, крупные административные реформы и страшный террор опричнины, победы над Казанским и Астраханским ханствами и разорение подмосковных земель крымскими татарами, впечатляющие достижения в области культуры и изнурительную Ливонскую войну, начавшуюся для России
    
11. Петр Великий
    исторических и историко-философских трактатов стали сподвижники императора Ф. Прокопович, П. Шафиров, А. Манкиев и др. Феофан Прокопович являлся заметным политическим деятелем, одним из учредителей Синода, ярким публицистом. Такие его работы, как «Слово о власти и чести царской» и «Надгробное слово о Петре I», были пронизаны восхвалением всех проводимых государем реформ, всей его внешней и
    
12. 6.Новое в археологическом изучении древнерусского города
    исторический рассказ о городах, но в этих текстах слабо отражена ситуация, позволяющая обучающемуся понять, как за последние полвека расширились и углубились знания о древнерусском городе. Между тем, это случилось по большей части благодаря археологии, т.к. новые данные о городе, особенно для периода от Х до XV вв., поступили в распоряжение науки в значительной степени в результате